Леонард Коэн: будущее наступило

Леонард Коэн, потомок мигрантов из Российской империи, прожил долгую жизнь. Но только один раз, в октябре 2010 года, выступил в бывшем СССР, в государственном кремлевском дворце – от которого разит нашей историей. Этот огромный зал был слишком велик для небольшой группы из девяти музыкантов, и слишком мал для большой музыки Коэна. Но даже в Москве трудно было найти место, которое так подчеркивало бы политические контексты его творчества.

Коэн никогда не был человеком оформленных левых взглядов – хотя считал, что его имя внесено в список врагов Ричарда Никсона, подлежащих уничтожению ФБР. Однако, он был человеком своей левой эпохи – времени борьбы за гражданские права и право на секс в кампусах, времени антивоенных песен и студенческих маршей. «Я всегда хотел, чтобы меня любили Коммунистическая партия и Церковь. Я хотел жить в народной песне, подобно Джо Хиллу. Я хотел рыдать о невинных людях, которых изувечит брошенная мною бомба… Я хотел быть против богатых, несмотря даже на то, что некоторые из них знают Данте: за секунду до гибели один из них понял бы, что Данте известен и мне… Я хотел хорошо писать о евреях. Я хотел быть расстрелянным вместе с басками за то, что нес Тело на поле битвы с Франко…». Так писал он в своей книге «Прекрасные неудачники» – не очень удачной книге, после которой, тридцати с лишним лет от роду, Коэн решил начать карьеру певца. «Потому что за это лучше платят», – как цинично, и не совсем искренне говорил он для прессы. Сын бизнесмена из Монреаля, выходец из патрицианской семьи, никогда особо не нуждался в деньгах.

Любовник Дженис Джоплин и Нико, автор песен для Джуди Коллинз и Джоан Баэз, приятель и конкурент Боба Дилана, он всецело принадлежал шестидесятым. Но единственный из этого поколения смог перерасти свою гедонистическую эпоху, актуализировав собственное творчество на рубеже девяностых годов – потому что уловил, в какую сторону катится мир. Все остальные музыканты этой эпохи так и остались в ней, бессильно наблюдая, как на ветрах времени блекнут краски их радужного прошлого – а «Восстание элит» ставит крест на прекраснодушных надеждах, что общество может измениться само по себе, под воздействием музыки, стимуляторов и свободной любви. Перейдя из категории «авангард» в каталоги «ретро», они стали идолами ностальгии для вчерашних хиппи и везерменов, превратившихся в домовладельцев, брокеров и рантье.

И только Коэн пел тогда о будущем, которое стало сейчас нашим настоящим. Он сам называл свой альбом «The Future» «чем-то вроде безумного политического манифеста», который можно прибить к дверям церкви – как тезисы Мартина Лютера. В 1992 году, когда рухнули Берлинская стена и СССР, когда творцы Вашингтонского Консенсуса закладывали основы Тысячелетнего Рейха неолиберализма, а Фукуяма торжественно провозгласил планете «конец истории», Леонард Коэн сказал вслух о том, что у нас есть будущее – и это убийство. Бойня, во имя накопления и необходимой ему Свободы – свободы перемещения капиталов, товаров, рабочей силы и оккупационных войск.

Give me back the Berlin wall
give me Stalin and St Paul
I've seen the future, brother:
it is murder

Мы слушали это в Кремле, где на рубеже девяностых творилось наше убийственное будущее. Как материалист, я не сомневаюсь, что на заре девяностых Коэн ясно видел Чечню и расстрел Дома Советов в Москве, падающие башни ВТО, руины вымерших постсоветских сел, гибнущую в муках Югославию, сожженные поля Афганистана и горящие скважины Месопотамии. Ведь Первая иракская война только что отгремела под фанфары «Свободного мира», а моджахеды, вчерашние союзники в борьбе с коммунизмом, уже превращались в его врагов-«террористов». Сам Коэн, видимо, понял, что такое война. В семидесятых он восторженно поддержал наступление войск Шарона – а в 2010 году обратился к палестинцам с просьбой провести концерт в Рамалле.

«Если у Коэна и были сомнения относительно катастрофы (в шестидесятых – надвигающейся, в семидесятых – уже произошедшей), то в начале девяностых они исчезли полностью. По его мнению, он единственный человек, которому падение Берлинской стены не внушило оптимизма» – говорил обозреватель радиостанции «The D-Files».

Коэн видел бойню, и здесь нет никакой мистики. Логика истории, которую спешили похоронить философы неолиберализма, изначально показывала, куда ведет наш мир эта идеология – и Коэн лишь сумел выразить это предвидение в своих песнях. А затем ушел с эстрады на восемь лет, стряпать обеды в буддистском монастыре, пьянствуя со своим учителем – чтобы не видеть, как предначертанное станет картинкой пожаров и трупов в теленовостях.

«В буддийском монастыре сложно от чего-то скрыться. Это оживленное место, где вы редко остаетесь в одиночестве. Там даже нет дверей. В городе мы живем активной общественной жизнью, но в конце дня каждый может уйти в свой дом и закрыть дверь. А в монастыре – нет. Есть изречение: монахи шлифуют друг друга, как камни в мешке. Мне нравится жить в маленькой комнате, где есть только стол, стул и кровать, и каждый день надевать одну и ту же одежду, а не стоять перед переполненным гардеробом. Отсутствие собственности и возможности выбора – это освобождение для меня».

Раз от будущего нельзя было укрыться за Берлинской стеной, он выбрал убежищем высокую Башню песни.

Now you can say that I've grown bitter but of this you may be sure
The rich have got their channels in the bedrooms of the poor
And there's a mighty judgement coming, but I may be wrong
You see, you hear these funny voices
In the Tower of Song

Тщетно. Будущее Коэна наступило. Это очевидно сейчас, спустя двадцать лет, когда мы еще не дошли до конца по уготованному нам пути. Но и тогда это понимал далеко не один только старомодный певец из Монреаля. Преподобный Оливер Стоун тоже увидел будущее в настоящем, изобразив его в своем лучшем фильме – «Прирожденные убийцы», который открывают и завершают песни из Коэна. «Весь мир катится к концу, Мэл» – говорит Вуди Харельсон блистательной Джульетт Льюис, романтично справляя нужду под звездным небом. А песня «The Future», звучащая в эпилоге картины, как бы превращает его в пролог к нашей реальной жизни.

Этот фильм, вышедший на экраны в 1994 году, приоткрыл некоторым правду о культурных повадках только формировавшегося у нас тогда рыночного общества. А заодно впустил музыку Коэна в бывший СССР, где ее первым оценил Виктор Пелевин. Он написал рассказ об опаленном адским огнем демоне-олигархе, текстуально основанный на песнях из Коэна. И сделал его стихи эпиграфом к «Generation «П».

«Але, пятый? – шепотом говорил парень в маленькую рацию, глядя в мятую бумажку. – Все готово. Сверяем по списку. Роза и шоколадки из песни «Everybody knows» – седьмая позиция. Есть. Крэк с лубрикантом из «The Future» – восьмая позиция. Есть. Шампанское – просто так… Нет, скрипку не поджигали… А потому, баран, что это не burning violin из «Dance me to the end of love», которая номер двадцать три, а plywood violin из «First we take Manhattan» – номер девять… Все. Понятно – вносим только по команде… Слушай, Вань, я не врублюсь никак – а кто такой этот Коэн? Что значит – who by fire?».

Да, Коэн пришел к нам именно в девяностые. Многие, слишком многие еще надеялись тогда на обещанное нам в Перестройку чудо,— в унисон «Waiting for the miracle», пронзительно звучавшей в фильме у Стоуна. И многих из этих людей нет сейчас с нами. Они ушли вслед за певцом той эпохи, певцом нашей юности – Дональдом Куртом Кобэйном. «Дайте мне некролог Леонарда Коэна, чтобы я мог вздыхать вечно», – спел он незадолго до смерти, в мрачной песне о своем больном желудке и маячившем перед нашим поколением тупике.

Коэн сказал об этой безысходности еще в 1988 году, на пике триумфа Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер, в своей самой политической песне, которая кажется поэтическим слепком с лица нашего общества.

Everybody knows that the dice are loaded
Everybody rolls with their fingers crossed
Everybody knows that the war is over
Everybody knows the good guys lost
Everybody knows the fight was fixed
The poor stay poor, the rich get rich
That's how it goes
Everybody knows

Everybody knows that the boat is leaking
Everybody knows that the captain lied
Everybody got this broken feeling
Like their father or their dog just died
Everybody talking to their pockets
Everybody wants a box of chocolates
And a long stem rose
Everybody knows

«Everybody knows» служит музыкальным фоном для множества политических клипов о клане Бушей, Клинтоне и Обаме – этаким естественным саундтреком к документальным картинам Майкла Мура. Хотя она прекрасно подошла бы для фильмов о Ельцине или Путине, Немцове или Чубайсе, о Кравчуке, Кучме, Януковиче, Ющенко и Тимошенко. Но сила этой песни в том, что она говорит от имени каждого из нас. Все мы прекрасно знаем, что наше общество основано на эксплуатации, насилии и информационной лжи. Все мы знаем, что нами правят воры, грабители и убийцы. Все мы знаем, что жизнь в таком обществе в итоге не может дать ничего, кроме удовлетворения инстинктов и обязанности потреблять, увеличивая капитал наших господ. Все мы знаем. И не делаем ничего, чтобы изменить это положение дел.

Эта песня буднично спета в старомодной манере, без надрыва, без авангардистских тремоло в духе Тома Морелло, который только выходил тогда на музыкальную сцену. Однако это песня давно назревшей, но несостоявшейся революции – и потому очень революционная песня. В ней заключен вечный упрек каждому из нас. Точно так же, как песня о Партизане, положенная на музыку участницы Сопротивления, Анны Смирновой-Марли, всегда будет спрашивать у тебя, почему ты еще не взял оружие – хотя бы пишущую ручку или листовку? Ведь «Они» уже давно перешли все границы.

When they poured across the border
I was cautioned to surrender,
This I could not do;
I took my gun and vanished.

У Коэна есть еще песня о демократии, которая, наконец, приходит в США. Однако ее слова звучат откровенной иронией – особенно, сейчас, в обамовскую эпоху. Вопреки ожиданиям публики, Леонард не исполнил ее в Кремле. Но зато спел тяжелый, малоизвестный блюз «The Darkness», посвященный политзаключенному Нельсону Манделе.

Конечно, Коэн гораздо больше поет не о политике, а о любви. Открыв его песни в девяносто четвертом году, я с тех пор еще не нашел для себя более лиричной интимной музыки. Но все эти песни большей частью печальны. Переваренная рынком любовь не способна противостоять отчуждению, и часто лишь усиливает его, узами семейного рабства или ни к чему не обязывающей случкой.

Everybody knows that you love me baby
Everybody knows that you really do
Everybody knows that you've been faithful
Ah give or take a night or two
Everybody knows you've been discreet
But there were so many people you just had to meet
Without your clothes
And everybody knows

Чтобы изменить мир, мало одной любви – как мало и одной ненависти. Мне кажется, Коэн сделал для себя этот главный вывод из краха мировоззрения шестидесятых годов – иначе бы он не просил вернуть ему стены, диктаторов и пророков. Однако, не стоит ждать от них избавленья. Чтобы изменить наше общество, нужно понять логику его противоречий, сделав попытку разрешить их по основанию. Чтобы на место личному отчаянию, которого так много в песнях у Коэна, пришло коллективное действие отчаявшихся людей.

They sentenced me to twenty years of boredom
For trying to change the system from within
I'm coming now, I'm coming to reward them
First we take Manhattan, then we take Berlin

Коэн спел эти строки на бис, под занавес концерта. Пора было ехать на поезд. Кремлевский караул долго рылся в моей сумке, а я смотрел на зубчатую стену из красного кирпича, и думал: наши Манхеттены ждут нас. Или же тех, кто придет за нами.

Андрей Манчук

2010 г.

Читайте по теме:

Андрей Манчук. Come as you are

Джон Пьетаро. «Голос Америки»

Билли Брэгг. Почему музыка вновь должна политизироваться

Федор Шаляпин поет киевским рабочим

Билли Брэгг, Марк Грюнберг. Столетний Вуди. Антифашистская машина работает

Андрей Манчук. Интервью с Кириллом Медведевым

Труд шахтеров Донбасса в рабочем фольклоре