Эвальд Ильенков и смерть

Писать о смерти дело сомнительное и не больно хорошее, а не писать иногда сложно. Любимый Эвальдом Ильенковым Спиноза писал, что нет ничего более бессмысленного, чем раздумывать о смерти. Где-то эти слова приводил и сам Эвальд Васильевич. Но можно было бы привести антитезу сказанному – ту мысль Льва Толстого, что если ты за день не подумал о смерти, то этот день был прожит напрасно.

Эвальд Васильевич Ильенков умер 21 марта 1979 года – по официальной версии от кровоизлияния в мозг. Событие для отечественной мысли гораздо более трагическое, чем все те «философские» поезда-пароходы, на которых люди отправлялись в большинстве своем заниматься единственным делом, в котором выказывали успехи – писать философскую беллетристику, а, по возможности, еще и отираться на преподавательских кафедрах.

В действительности Эвальд Ильенков совершил самоубийство, проткнув себе шею ножом – и, как говорят, это удалось ему не с первой попытки. Последнюю неделю своей жизни он перестал с кем-либо видеться. Феликс Михайлов пишет о предшествовавшем этому событию эпизоде, когда на публичном всемосковском семинаре психологов, среди прочих выступавших – людей в основном близких Э.В.Ильенкову – выступил не названный Михайловым оратор, бывший когда-то учеником Ильенкова, и сказал под зальные аплодисменты слова: «Да я за один абзац Бердяева отдам весь ваш марксизьм-ленинизьм!».

Так началась последняя неделя жизни Эвальда Васильевича. И последний акт человеческой воли – сначала тупой нож, потом удар по горлу острым, и последний шаг на лестничную площадку. А потом были похороны под вагнеровский траурный марш, оставшиеся книги и рукописи, ученики – в частности, слепоглухой психолог и педагог А.В. Суворов, ставший адресатом последнего письма Ильенкова, в котором он назвал Сашу сыном, и попросил у него прощения за свой уход.

Будучи образованным философом-марксистом, Ильенков написал в 50-е годы «Космологию духа» – эссе о смерти и жертве, когда человечество сознательно жертвует собой, дабы спасти от смерти всю Вселенную, и этим возрождает ее, чтобы она снова породила разумную форму жизни. Это онтологическое кольцо, драма всего бытия – в которой, при недостаточной разумности человечества, оно может предать самое себя, свою идеальность, бесплодно погибнув вместе с космосом.

Параллели с вагнеровской темой в жизни Э.В. Ильенкова очевидны, как очевидна и связь вагнеровской музыки с жизнью исторического человечества – и какое-то важное ее качество на острых гранях истории. Ильенков сам провел параллели с Марксом в творчестве Вагнера, и дело тут не в его личных симпатиях – скорее таков объективный ход развития человеческого духа, его противоречий, которые породили в одно и тоже время столь разные по направлению, но не по отношению к истории вершины. Как пишет сам Ильенков: при этом Вагнер пережил все эти стадии личностно, пытаясь каждый раз дать себе строго рациональный отчет в том, что происходит.

Но Вагнер важен именно изображением трагического в движении истории – когда невозможно найти для себя иной выход кроме смерти. Или, как написано в ильенковских заметках: смысл трагедии, заложенной и древних, в первобытных и вечных слоях народной психологии, а именно: что необходимым является не только рождение Зигфрида, но и его гибель, крушение попытки освободить мир. Поэтому убийство Зигфрида начало выглядеть не как результат подлого предательства, не как убийство из-за угла, а как абсолютно неизбежная развязка, как финал, необходимость которого заложена уже в самом начале вещей, в самой «сущности мира», как он выражается.

Судьба философа Ильенкова была трагична: знать и понимать больше всех тех поклонников Бердяева и Флоренского, которые уже в шестидесятые годы составляли весьма активную часть философского населения академических кафедр, писать о разуме истории, о диалектике как Логике человеческого бытия. И, одновременно, не иметь возможности защитить наследие Ленина и Маркса в формально марксистских учреждениях, что отчасти являлось отражением движения советского общества к краху, который одновременно стал шагом к краху всего человечества.

Пожалуй, здесь не удастся избежать своего рода символизма – когда ход истории оказывается не таким прямым, как хотелось бы, а ее «обратные движения» давят, прежде всего, самые тонкие ростки духа. И когда невозможно достичь того, о чем знаешь, что это могло бы быть, что это должно было осуществиться – тогда на долю лучшего остается смерть. Гибель и оказывается единственным и естественным результатом столкновения прекрасной свободной индивидуальности с миром. Поэтому в самом образе Зигфрида уже с самого начала заключена смерть, гибель, и образ его развивается ей навстречу.

Да, в этом отождествлении ухода Ильенкова и смерти Зигфрида есть какая-то неловкость – хотя, по словам М.А. Лифшица, «со своей пушкой Ильенков дошел до Берлина». Но та жестокая реальность истории, которая собрала свою жатву – и Эвальд Ильенков был в каком-то смысле ее первой жертвой – перемолола в дальнейшем миллионы людей, а, возможно, перемелет еще миллиарды. Ведь когда был уничтожен марксов полюс истории, полюс разума, полюс трудного, но исторического добра, на его месте оказалась распадающаяся в переизбытке сил реальность постмодерна, темное время истории, утрачивающей свою человеческую определенность.

Смерть Ильенкова стала событием, после которого было невозможно сохранение морального ядра советской социалистической жизни. Он уже не находил для себя пути вместе с историей, и ушел в сторону смерти – ушел, как жертва, которая не должна быть напрасной. Знавшие его люди вспоминают, что философ думал о смерти – но еще больше думал о жизни, и много для нее сделал. Например, для тех «ильенковских ребят» из Загорского детского дома, обреченных слепоглухонемых, которые стали людьми – большими людьми, чем бывшие советские люди с «нормальной психикой», разменявшие свою жизнь на бананы и яркие витрины.

Прав был Спиноза – думать надо о жизни – как прав был и Маркс, в его понимании главного пути человеческой истории. Но иногда остается только смотреть на безумную пляску бесчеловечной стихии, и понимать ненапрасность смерти – о чем, собственно, и говорил Лев Толстой.

Но тот же Спиноза как-то написал, что прекрасное так же редко, как и хрупко. И это сказано об Ильенкове – в понимание его смерти.

Александр Матяш

Читайте по теме: 

Эвальд Ильенков. Маркс и западный мир

Дмитрий Гутов. Маркс ошибся только в сроках

Ирина Муратова. Зачем нужна философия?

Жером Роос. Фуко и революционная самокрастрация левых

Славой Жижек. «Я не самый крутой философ»

Терри Иглтон. Маркс воскресший

Симон Торп. В защиту Фуко: непрерывность сопротивления

Бхаскар Санкара. Футурама. Маркс для ХХI-го века