Фуко и революционная самокастрация левых

Впервые я столкнулся с работами Мишеля Фуко еще в колледже. Будучи тогда заинтригован и озадачен ими, я решил просмотреть видеозаписи, на которых этот интеллектуальный гигант разъясняет свои теории способом более доступным, чем его обскурантистские  писания. К собственному удивлению я натолкнулся на замечательные дебаты между Фуко и Хомским, проходившие на голландском телевидении в 1971-м году. Обмен мнениями между этими представителями европейских и американских левых принял форму подлинной битвы титанов. Просмотрев эти дебаты, я отбросил свое недолгое восхищение Фуко и встал на сторону радикального лингвиста Хомского.

Фуко: трюизм, ошибка или бред?

Позже, обучаясь в Париже, я отметил для себя, с каким почитанием относятся во Франции к интеллектуалам – словно к каким-то постмодернистским священникам. И вновь вспомнил о тех дебатах. Меня, помнится, поразила тогда следующая мысль: сколько же иронии заключается в том, что Фуко, отец-основатель дискурсивного анализа, почитаем за все то, что он произносит на своем дискурсивном диалекте, о котором ни один здравый человек не может сказать с уверенностью, что полностью понимает его. Какой смысл критиковать воспроизводство власти с помощью академических институтов, когда ты преднамеренно воспроизводишь ту же власть с помощью невразумительного языка?

Учитывая тот факт, что дискурсивный анализ Фуко, по идее, должен раскрывать скрытые стороны властных отношений, поддерживающих социальное взаимодействие в повседневной жизни, стиль работ Фуко должен был бы быть предельно ясным. По-моему, если уж проводить собственный дискурсивный анализ работ Фуко, можно сказать, что он отчаянно пытается превратить разумные, по сути, утверждения о роли языка в некую глубочайшую истину, подкрепляемую и камуфлируемую весьма уважаемой в культурологической среде социальной теорией. По сути, мы имеем дело с банальностью, напыщенно претендующей на то, чтобы называться «философией».

Или, как когда-то говорил Хомский:

«У меня почти всегда, когда я читаю о полисиллабическом дискурсе в постструктурализме и постмодернизме, просто «глаза вылезают из орбит». И все, что я в этом понимаю, является либо трюизмом, либо ошибкой – хотя большую часть из этого набора слов я вообще не понимаю. В сущности-то, я много чего не понимаю: например, статьи в физико-математических журналах. Но тут – случай иного рода. Я ведь в принципе способен разобраться в таких вопросах – они представляют для меня в частности определенный интерес. Я знаю специалистов в данной сфере, которые способны пояснить мне все – причем на моем уровне – и я, таким образом, способен (хотя бы частично) понять то, что меня интересует. А в этом случае, наоборот, никто, похоже, так и не может мне пояснить: почему та или иная статья не является, в сущности, всего лишь неким трюизмом, ошибкой или просто тарабарщиной».

Фуко и неспособность к сопротивлению

Существует и иная проблема. Ведь, в конечном счете, критика Мишелем Фуко западной цивилизации сводится к детерминизму. Посредством дискурса она соединяет власть и знание, утверждая, что они (их взаимоотношение) постоянно воспроизводятся с помощью формальных и неформальных институций. Следовательно, для несогласных с таким положением вещей, попросту не существует возможности вырваться из удушающих рамок собственной культуры, не воспроизводя при этом те же формы угнетения, которые они пытаются преодолеть. В результате, философия Фуко отвергает возможность революционного действия. Хомский же, наоборот, фокусируя внимание на понятиях справедливости и человеческой природе, по сути, подталкивает нас представить себе альтернативу существующему положению и найти возможность совершить радикальные изменения, активно участвуя в создании лучшего мира.

Сознавая, какие ограничения налагает его собственная теория, Фуко впоследствии утверждал:

«Мы вовсе не находимся в ловушке. Мы просто не можем выпрыгнуть из сложившейся ситуации, так как мы нигде не будем свободны от властных отношений того или иного рода – но мы можем их изменить. Таким образом, все, что я утверждал ранее, не означает, что мы в ловушке. Как раз наоборот – мы всегда свободны, всегда существует возможность изменения ситуации…. Сопротивление в данном случае превыше сил, организующих властные отношения, а сами властные отношения вынужденно претерпевают изменения в ходе этого сопротивления. Поэтому, я считаю, что в данной динамике главное, ключевое слово – сопротивление».

С другой стороны, Славой Жижек впоследствии утверждал, что «концепция сопротивления у Фуко не только непоследовательна, но и…. сводя оппозиционные политические формации лишь к таким ответным действиям, как отказ и сопротивление,   Фуко придерживается глубоко пессимистической точки зрения относительно возможностей социальных и политических трансформаций». Единственная возможность преодолеть подобную непоследовательность – это диалектическое понимание власти и сопротивления, где роли субъекта и объекта (революционного агента и угнетенной личности) тесно связаны – но при этом их взаимосвязь позволяет субъекту перерасти объект, а сопротивлению – победить власть.

Как с водой выплеснули ребенка

Проблема непоследовательности концепции сопротивления Фуко заключается в том, что, начиная с 1960-х годов, его дискурсивный метод стал господствовать в левых академических кругах. С тех пор как в вопросах поиска альтернативы постмодернисты и поструктуралисты вступили в борьбу с жестким экономизмом ортодоксального марксизма, системная критика капитализма оказалась за бортом. Таким образом, пытаясь дополнить марксистские понятия политико-экономического угнетения и социального конфликта дискурсивной культурной критикой, Фуко и его последователи, по сути, вместе с водой выплеснули и ребенка.

Так и не раскрыв господствующие в обществе властные отношения, левые поколения 1968-го закончили «вычищением» из социальной реальности материальной динамики власти, «наполнив» ее интерпретациями значений и контекстуальности. Иными словами, дискурсный анализ был настолько увлечен вопросами языка и интерсубъективности, что мог говорить лишь о формах культурного угнетения – причем в весьма специфическом контексте, предпочитая при этом обходить стороной структурные силы экономического угнетения, о которых говорил Маркс. Мы же тем временем остались с весьма противоречивой концепцией сопротивления – настолько же пессимистической, насколько и наивной. Наиболее отчетливо эта концепция выразилась в весьма странном восхищении Фуко иранской фундаменталистской революцией 1979-го года.

Таким образом, (еще раз процитируем Славоя Жижека) культурный поворот в критической теории, будучи далеким от контргегемонии (в грамшианском смысле слова), на которую он претендовал, на самом деле оказался вполне совместим с господствующим способом капиталистического накопления. Транснациональные корпорации, типа «Shell», чьи «рациональные» решения угрожают жизням миллионов нигерийцев, могут не обращать ни малейшего внимания на кучку модных буржуазных интеллектуалов, ведущих непонятные дискуссии о лингвистических конструкциях социальной реальности, и их воздействии на социальную стратификацию в дельте Нигера.

Дискурс как стратегия гегемонии

В конечном счете, как отмечал Грамши, дискурс становится актуален при акте оправдания и легитимизации, когда господствующие социальные деятели пытаются укрепить общественное согласие и оправдать собственное привилегирированное положение, скрывая негативные последствия своей структурной власти. Корпорации «Shell» плевать на дискурсивный анализ. Но она не желает, чтобы вы знали о том, что она, в сущности, захватила государство Нигерия – а гражданские протесты против ее господства, ставшего причиной социальной и экологической катастрофы, подавляются здесь с помощью военной силы. И поэтому компания щедро платит за лоббирование, пиар, «отмывание» ее работы «экологическими исследованиями», за заявления о «корпоративной социальной ответственности» – и все это ради оправдания собственной власти и защиты легитимности глобального капитала.

Мы ежедневно наблюдаем проявления подобных форм дискурсивной власти, происходящие как с помощью старомодных рекламных кампаний, так и с помощью «прогрессивных» бизнес стратегий, типа: «шоколад, приобретенный честным путем», «органический кофе-латте» и др. А в крайних случаях государство и корпорации не брезгуют прямым подавлением и манипуляциями истиной, как это происходило, например, когда крупные нефтяные компании финансировали подложные научные исследования, отрицающие климатические изменения. Или, например, когда спикер Джон Бёнер и лоббистская фирма с Уолл-стрит предлагали долларов запустить пиар-кампанию за 850 000 по делегитимизации движения Occupy Wall Street. Дискурсивная власть существует – но отнюдь не независимо от материальных ресурсов.

Подъем поструктурализма, постмодернизма и конструктивизма в социологии пошел, следовательно, на благо власть предержащим нашего мира. Заменив системную критику капитализма дискурсивной критикой цивилизации, постмодернистские и поструктуралистские левые, в конце концов, пытаясь свергнуть культурную гегемонию глобального капитала, лишь совершили акт ритуальной самокастрации. Так и не революционизировав общество, постмодернизм лишь укрепил власть буржуазной элиты. А теперь пора вылезать из кресла и брать быка за рога. Как говорил Маркс: «Философы лишь различным образом объясняли мир; но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Roarmag

Перевод Дмитрия Колесника