«Анна Каренина». Игра в классику

В фильме «Бубен, барабан» есть печальная сцена – ухажер библиотекарши, ворующей книги на продажу (есть хочется, а больше украсть нечего), пытается завоевать ее расположение разговорами о Льве Толстом: «Скажите, а Наташа Ростова любила князя Андрея?» – «Да» – «А если любила, тогда почему изменила?».

Разговоры о литературе – это уже «и грустно и смешно». Персонажи Толстого – лучшие друзья нищенствующих учителей и библиотекарей. Остальным же сегодня вряд ли придет в голову всерьез размышлять о нюансах устройства купе в поезде, в котором ехала Анна Каренина, о точной дате начала повествования, или о правильном написании фамилии героя романа (Лёвин, а не Левин!) которыми, например, забивал голову своим американским студентам Владимир Набоков. Литература – это материал, а не неприкосновенное «писание», и диву даешься, когда «великая русская литература» оказывается удобоваримым и гибким материалом, из которого можно слепить динамичный зрелищный жанровый фильм.

Когда подруга, которая вместо «Иронии судьбы» каждый Новый год пересматривает «Криминальное чтиво», спросила, как мне «Анна Каренина» Джо Райта, первое, что из меня вырвалось было: «такой же постмодерн, как у Тарантино, только насилуют там не Марселласа Уоллеса,  а Толстого». Впрочем, просто сказать, что в фильме все не так как в книге (не так тонко, не так философично и т.п.) и обидеться на неуважение англичан к русской классике, было бы слишком простым жестом.  Да, режиссер Джо Райт и Том Стоппард, выступивший сценаристом, оставили от «великой русской культуры» рожки да ножки. Тем, для кого русский роман – от «Евгения Онегина» через «Анну Каренину» к «Доктору Живаго» –  является энциклопедией русской жизни, фильм, действительно без корвалола смотреть не рекомендуется. Этот фильм способен бессчетное число раз оскорбить тонкие чувства фетишистов-русофилов – там и индийская актриса в роли  Маши, жены Николая Лёвина, и песня «Во поле берёза стояла», исполняемая во время сцены групповой косьбы, и сплошная эклектика в костюме и интерьере.

Для кого этот фильм? Для филологических дев, для поклонниц «Сумерек», или их матерей, которые в школе хоть и плакали над «Анной Карениной», но сегодня с не меньшим интересом зачитывают до дыр «Пятьдесят оттенков серого»? Вроде как за фильм голосуют рублём – и те, и другие, и третьи.  Кто-то голосует и плюется, кто-то, наоборот, всем доволен. Тех, для кого роман – самоценное сокровище, воплощающее в сгущенной форме и портрет эпохи, и загадочную русскую душу, тех, кто отводит кино служебную функцию «экранизации», благоговейно склоняющей голову перед литературным источником,  фильм покоробит своей игривой неадекватностью и вольным фантазированием на тему. Если для нас «Анна Каренина» – это мелодрама с моралью (вроде адаптированной для женской аудитории «Войны и мира» с изъятыми военными сценами, которые «скучно читать девочкам») – то тогда в фильме Райта как-то многовато «лишнего». Театральные декорации, водевильность, длиннющие кадры, снятые с использованием стедикама – неужели весь этот грандиозный (и при этом не имеющий ничего общего с достоверностью деталей исторических костюмированных реконструкций) антураж понадобился только для того, чтобы обкорнать Толстого до слезливой мелодрамы?

От навязчивого выпячивания приемов – сложных техник съемки, совмещенных с театральным устройством внутрикадрового пространства – уже в начале фильма начинает немного укачивать. Приём настолько бежит впереди паровоза, что подминает под себя и Толстого-стилиста, и Толстого-знатока человеческих душ, и Толстого-учителя нравственности.  «Анна Каренина» Райта – не экранизация, а интерпретация романа, причем довольно смелая, если не сказать, наглая. И потому возмущения пуристов типа Дмитрия Быкова, обвиняющего Райта в надругательстве над святынями, вполне понятно. Культура России всегда была литературоцентричной, и, кажется, уже давно научила Запад с пиететом относиться к русской литературе – вне зависимости от того, понятны ли западным читателям ее художественные и дидактические достоинства. Том Стоппард и Джо Райт не страдают этой возвышенной болезнью преклонения перед идолами – в конце концов, Стоппард даже с Шекспиром проделал постмодернистскую экзекуцию, и отчего ему делать исключения для Толстого? 

Только если в случае с пьесой и фильмом «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» на первый план выходят второстепенные персонажи и к «Гамлету» присовокупляется дополнительное сюжетное измерение, сюжет «Анны Карениной» практически не пострадал.  Даже трактовка центральной нравственной дилеммы в фильме сохранилась вполне традиционная: противопоставлены две  любовные истории Анны с Вронским (любовь как страсть, жажда жизни и обладания) и Лёвина с Китти (любовь как духовное единение, всепрощение и нежность). Анна страдает не только от жестокости лицемерных нравов высшего света, презревших ее как «преступницу» не законов, а внешних приличий, но собственно от своей саморазрушительной любви, вырождающейся в ревность и истерию. Все это есть в фильме, но дано со схематизмом школьного изложения: ничего нового и необычного в трактовках персонажей и мотиваций нет.

Нова, странна и раздражающа именно сквозящая во всем «театральность». Стива Облонский напоминает молодого Никиту Михалкова то ли в роли Сергея Сергеевича Паратова, то ли сэра Генри Баскервиля. Завитой блондин Вронский и Лёвин с пшеничной бородой откровенно пародийны. Полумонах-Каренин, сюртук и домашний халат которого явно стилизованы под рясу, и символ истеричности Кира Найтли в роли Карениной тоже вполне себе персонажи мюзикла а ля рюс.

Гротескность образов наводит на мысль, что Райт со Стоппардом либо чудовищные идиоты и пошляки – либо эта театральность служит некому их хитрому и циничному замыслу.  Лично я все же как-то больше склоняюсь ко второму.  А что, если водевиль, который они сделали из «Анны Карениной», призван подчеркнуть (конечно, наплевав на полифоничный реализм оригинала), с одной стороны, воображаемый, иллюзорный характер любви Анны и Вронского, и, с другой стороны, «игровую» природу нашей жизни, которую мы лишь изображаем, как плохие актеры, а не влачим, приговоренные к собственному «я», с угрюмой серьезностью, свойственной позднему Толстому?  

И если по части «неистинности» любви Анны к Вронскому Толстой бы вполне согласился с режиссером (но, тем не менее, не нам ее судить, «мне отмщение, и аз воздам»), то концепция «мира как театра» (в которой не только страстная романтическая привязанность, но и вообще все большие громоздкие нравственные дилеммы, в том числе и богоискательство – только игра видимостей, плен иллюзий)  – это явный вызов монументальной фигуре классика русской литературы. 

Когда-то Виктор Шкловский блестяще описал основной прием Толстого – остранение, с помощью которого тот показывает неестественность, театральность внутренней драматургии отношений внутри «высшего света», комичность религиозного обряда, и т.д. Смотря «Анну Каренину» Райта думаешь – господи, неужто Стоппард почитал Шкловского, и решил наложить «двойное остранение» на роман Толстого, показать с помощью нарочитой театральности чудовищность постоянного нахождения «на сцене» дворянских сообществ, неотступную поднадзорность каждого из его членов, проживающих жизнь как театральную постановку, в которой нельзя ошибаться: один неверный жест – и в тебя полетят не помидоры, а дротики, или тебя попросту вытолкнут со сцены в оркестровую яму, а лучше – на рельсы. 

На такой сцене («на меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси»), однако, приходится играть все время одну и ту же пьесу. Не все выдерживают, и такие особо креативные актрисы как Анна Каренина начинают придумывать для себя новые сюжеты, ломая общий ход повествования. Театральность фильма означает, прежде всего, «придуманный», сконструированный характер любви Анны к Вронскому (Лев Николаевич пока не слишком возражает).  

Этому «неподлинному  миру», – как мы могли бы предположить, если бы оставались верными поклонниками толстовского гения и нравственных заветов, – должна быть противопоставлена чистая, нетеатральная, реальная жизнь Лёвина, его «более истинная» любовь с Китти, русское поле, крестьянская община (а не затхлый дух аристократических террариумов), и так далее. Этот контраст двух миров решен в фильме через оппозицию павильонных съемок «истории Анны» и натурных съемок, которые гораздо чаще появляются  в «истории Лёвина».

Однако, последний кадр фильма, где сталкеровской красоты зеленый луг, символизирующий ширь и красоту мира, открывшегося Лёвину вследствие его нравственных поисков, щедро включающий в себя и детей Лёвина, и детей Анны Карениной и от мужа, и от любовника, и всех «добрых людей», вдруг волей режиссера тоже оказывается в буквальном смысле вписанным в пространство сцены и обрамляется театральным занавесом.

«Толстой, ты думал, что есть любовь воображаемая, а есть истинная, что есть правда относительная, а есть незыблемые основы бытия, ты думал, что можно сойти со сцены – в подлинную жизнь, к крестьянам в деревню или в монастырь… Так нет же, со сцены сойти не удастся, и мы приговорены, как твоя Анна, выдумывать свою любовь, или как твой Лёвин, изобретать себе Бога и правильный, чистенький и счастливый мир» – посмеиваются в ложе Стоппард с Райтом, и сбрасывают Льва Николаевича с парохода современности где-то в районе станции Астапово. «Ты ведь и сам понял, что со сцены не сбежать, и потому ушел в нее единственно возможным способом – в смерть».  

«Анна Каренина» Райта – это очередное прощание с литературоцентризмом. Или, скорее, напоминание со стороны западного мира миру славянскому – бросьте свои библиофильские понты – ваших классиков мы давно уже съели и переварили, уже играем в классику, эмансипировавшись от ее тяжеловесных истин, под которыми она сама подломилась и погибла. А вы все еще носитесь со своей «духовностью», с Толстым и Достоевским, пытаясь с их помощью осмыслить разруху в своих головах, вместо того, чтобы как-то разгрести разруху в клозетах. 

Лидия Михеева

Читайте по теме:

Алексей Цветков. «Жизнь Пи» – атеизм невыносим?

Cлавой Жижек. Политика Бэтмена

Саймон Хаттенстоун. Семь рюмок с Аки Каурисмяки

Алексей Блюминов. «Облачный атлас»: выбор сопротивления

Андрей Манчук. Апокалипсис сегодня

Дмитрий Райдер. Интервью с Ниной Пауэр

Лидия Михеева. Миром правит любовь?

Андрей Манчук. «Drinking rum and Coca-Cola»