Руссо и наша эпоха

Триста лет со дня рождения Жан-Жака Руссо

Немногие из мыслителей прошлого оказали столь же мощное влияние на нашу эпоху, как Жан-Жак Руссо. Сегодня мы отмечаем триста лет со дня рождения этого великого философа, сыгравшего значительную роль в последующей судьбе государств Европы – чего не скажешь, например, о Пифагоре или Энтони Грейлинге (современный британский философ-атеист – прим. перев.).

Руссо отличала поразительная новизна в представлениях о будущем политическом устройстве. Он оказал определенное влияние на Великую Французскую революцию. Его работами вдохновлялись представители романтизма. А те, кому нравится его пересыпанная нравоучениями проза, еще и могут с полным правом считать его великим писателем.

В заслугу Руссо можно поставить и свойственную нашему времени впечатлительность. Именно в его сочинениях история начинает поворачиваться в сторону среднего класса, а акцент переносится с аристократических понятий о чести на представления о гуманности, свойственные среднему классу. Жалость, сочувствие, сострадание – все эти чувства находятся в самом центре его представлений о морали. Ценности, считавшиеся ранее сугубо женскими, уже не ограничены домашним очагом – они начинают пропитывать все общество в целом. Джентльмены отныне уже не стесняются плакать на публике, а дети считаются полноценными людьми со своими правами, а отнюдь не неполноценными взрослыми.

Но, прежде всего, Руссо был исследователем той неизведанной страны, которую мы ныне называем «эго». Поэтому неудивительно, что именно Руссо написал величайшую автобиографию всех времен под названием «Исповедь». Личный опыт начинает обретать у Руссо ту значимость, которой он никогда не обладал ни для Платона, ни для Декарта. Отныне значимость обретает не столько объективная истина, сколько истинность по отношению к себе – страстная убежденность в том, что личность уникальна и обладает ценностью сама по себе, и священный долго человека состоит в том, чтобы максимально выразить ее во всей ее полноте и настолько свободно, насколько это возможно.

Таким образом, Руссо является предшественником не только романтиков, но и либералов, экзистенциалистов и духовных индивидуалистов нашего времени. С другой стороны, иногда кажется, что он считал свою личность уникальной даже в большей степени, чем чью бы то ни было. Несмотря на характерный для него культ нежности и чувственности, сам Руссо отнюдь не был человеком, с которым хотелось бы съездить на пикничок.

Руссо был ипохондриком – ведь он действительно постоянно болел, и был большим параноиком – ведь его действительно преследовали. В самый разгар эпохи Просвещения с ее культом рациональности и цивилизации, этот независимый интеллектуал высказывался в защиту чувственности и природы. Он, конечно же, не был одурманен (как некоторые считали) идеями о благородном дикаре – но он, несомненно, весьма критически относился к цивилизации, которая, по его мнению, в основном портит и эксплуатирует человека.

И в этом отношении его можно назвать предшественником Карла Маркса. Частная собственность – писал он – несет войны, нищету и, как следствие, классовый конфликт. Она обращает «ловкую узурпацию в незыблемое право».

Социальный порядок, у Руссо, – это обман богатыми бедных, совершаемый рад сохранения своих привилегий. Закон же в основном на стороне сильного; судебная система – оружие насилия и господства, а культура, наука, искусство и религия предназначены для сохранения статус-кво. Институт государства «наложил новые путы на слабого и придал новые силы богатому». «Ради выгоды нескольких честолюбцев – пишет он – обрекли с тех пор весь человеческий род на труд, рабство и нищету». 

И, тем не менее, Руссо не был противником частной собственности, как таковой. Его мировоззрение было, собственно, таким же, как и у мелкобуржуазного крестьянина, цепляющегося за свою с трудом добытую независимость, которой угрожают власть и привилегии. Иногда в сочинениях Руссо сквозит презрение к любой форме зависимости.

Он был сторонником радикального эгалитаризма в эпоху, когда мыслителей такого рода найти было нелегко. Он верил (что было весьма необычно для его эпохи) в абсолютный суверенитет народа. Он считал проявлением тирании подчинение закону, в написании которого ты не участвовал. Самоопределение лежит в самой основе его этических и политических взглядов. Человек может, конечно, и злоупотребить свободой – но без нее он, все же, в полной мере не является человеком.

Так что же подумал бы этот титан из Женевы о нынешней Европе – такой, какой она стала через триста лет после его рождения? Несомненно, его бы ужаснуло столь резкое сужение публичного пространства. В своей величайшей работе «Общественный договор» («Социальный контракт») он высказывается в защиту именно прав простых граждан, попавших в зубы частного капитала.

Руссо был бы поражен и тем, как столь милая его сердцу демократия блокируется властью корпораций и масс-медиа, которыми те манипулируют. Общество, как учил Руссо, основывается на взаимных обязтельствах, а не только на коммерческих сделках. При подлинном республиканском устройстве мужчины и женщины могут процветать, будучи ценными сами по себе – а не являясь средством для преследования эгоистических интересов.

Всё то же самое, по его мнению, касается и вопроса об образовании. В наше время Руссо считается одним из величайших теоретиков педагогики, хотя вряд ли его стоило бы назначать школьным преподавателем. Он полагал, что молодым нужно позволить развивать свои способности – причем у каждого есть свой особый способ их развития. Кроме того, развитие способностей должно быть для них наслаждением и самоцелью.

Сама эта идея настолько чужда нынешней системе высшего образования, что, фактически, она уже дышит на ладан . Эта идея чужда нынешней системе настолько же, насколько и идея о том, что целью образования является служение империи. Университеты более не предназначены для получения образования в том смысле слова, который признал бы Руссо. Нныне они беззастенчиво используются в качестве инструментов капитала. Можно себе даже представить, как, столкнувшись со столь подлым предательством принципов образования, Руссо почувствовал бы себя глубоко несчастным и подавленным. Впрочем, и при жизни он обычно ощущал то же самое.

Терри Иглтон

Guardian

Перевод Дмитрия Колесника

Читайте по теме:

Терри Иглтон. Противоречивый Диккенс

Жорж Жак Дантон. Революция и террор

Славой Жижек. Постмодернистский президент