Вацлав Гавел. Постмодернистский президент

Предисловие Андрея Манчука: 18 декабря скончался бывший чешский президент Вацлав Гавел, чей образ долгие годы был для нас иконой либерализма. Выходец из богатой семьи строительных подрядчиков и киномагнатов, чью собственность национализировали после Второй мировой войны за коллаборацию с нацистами, он органично вписался в диссидентские круги. И после «бархатной революции» в Чехословакии, которая вознесла его в президентское кресло, поспешил вернуть себе отчужденное семейное имущество. Являясь живым брендом и «этическим» символом неолиберальной эпохи, Гавел благословлял и оправдывал все ее преступления – от военных операций США до разгона антиглобалистской демонстрации в Праге в 1999 году, во время его десятилетнего президентского срока.

События в Казахстане – где президент Назарбаев, который пришел к власти одновременно с Гавелом, расстреливает рабочих среди декораций демократического государства, в день провозглашения его независимости, являются закономерным финалом трагифарса, который разыгрывался на подмостках Восточной Европы с начала девяностых годов. «Абсурдистан», о котором когда-то любил говорить диссидент Гавел, оказался «свободным» обществом наших дней, где умирают от голода и покупают отделанные золотом и стразами лимузины, где бюджет ведущих футбольных клубов Европы превышает бюджеты ряда стран Третьего мира, где «шариатско-демократические» миллиардеры Персидского Залива наперегонки строят вавилонские башни на костях работающих за еду мигрантов; где Джулиан Ассанж и Брэдли Мэннинг находятся за решеткой за свободное распространение информации о внешней политике США, а корпорации готовятся засудить всех, кто свободно загрузит из сети музыкальный трек.  

В своей рецензии на книгу о Гавеле Славой Жижек указывает на идеологическое двуличие «неолиберального гуманизма» и на внутренние противоречия европейского гражданского общества, которое принято идеализировать в постсоветских странах. Тезисы этой статьи во многом перекликаются с текстом недавней речи Жижека, выступавшего на антикапиталистической демонстрации в чешской столице – где гавелам вновь напомнили, что история не закончилась после реституции денационализированной собственности буржуа.  

Жизнь Вацлава Гавела кажется непревзойдённой историей успеха: Король-Философ, человек, сочетающий политическую власть с международным моральным авторитетом, сопоставимым разве что с авторитетом Папы, Далай Ламы или Нельсона Манделы. И точно так же, как в конце сказки герой вознаграждается за все свои страдания женитьбой на принцессе, Гавел женится на прекрасной киноактрисе. Почему же тогда Джон Кин называет биографию Гавела «Политической трагедией в шести актах?».

Причина трагедии Гавела – не в  контрасте между публичной фигурой и реальным человеком, и даже не в постепенной утрате харизмы за последние годы. Всё это неизбежно в карьере любого успешного политика (за исключением тех, кому посчастливилось рано уйти из жизни). Кин пишет, что жизнь Гавела напоминает классическую политическую трагедию, потому что его триумфы омрачались жестокими  поражениями. И замечает, что большинство жителей Чехии сегодня относится к нему хуже, чем ранее. Ключевым же является контраст между двумя его публичными образами: образом героического диссидента, который в репрессивной и циничной вселенной позднего социализма жил по правде и писал о жизни по правде, и образом Постмодернистского Президента, который (как и Ал Гор) пережевывает мантры Новой Эпохи (New Age), задача которых – узаконить военные интервенции НАТО.

Каким образом уединенный, хрупкий диссидент в мятом пиджаке и с бескомпромиссной этической позицией, противостоящий всемогущей тоталитарной власти, стал президентом, болтающем об антропном принципе и конце картезианской парадигмы, заявляющем, что права человека дарованы нам Создателем, и вызывающем рукоплескания Конгресса США за защиту западных ценностей? Является ли это удручающее зрелище неизбежным итогом, правдой героического диссидентства Гавела? Говоря в гегельянских терминах: каким образом это этически безупречное, благородное сознание незаметно для себя трансформируется в сознание низкое и сервильное? Конечно, для постмодернистского демократа Третьего пути, сидящего с головой в идеологии «Нью Эйдж», здесь нет противоречия: Гавел просто следует своей судьбе и заслуживает похвалы за то, что не погнушался политической властью. Но невозможно избежать вывода, что его жизнь  –  это  нисхождение от возвышенного до смешного.

Кин обозначает пределы политического проекта Гавела, и описываемый им Гавел порой замечательно наивен. Например, когда в январе 1990 он приветствовал  канцлера  Колля  словами: Почему бы  нам  совместно не распустить все политические партии? Почему бы не организовать одну-единственную большую партию, Партию Европы? Два Вацлава, доминировавшие в чешской политике в последнее десятилетие, составляют милую симметрическую пару: харизматичный  король-философ,  глава  демократической монархии, находит достойного двойника  в  Вацлаве Клаусе, своем премьер-министре, холодном технократичном адепте абсолютного рыночного либерализма, отметающем любые разговоры о солидарности и единстве.

Расправляясь с поздним социализмом, Гавел всегда осознавал, что западная либеральная демократия далека от идеалов подлинного сообщества и жизни по правде, с позиций которых он, вместе с другими диссидентами, критиковал Коммунизм. Стало быть, он понимал, насколько проблематично соединить отрицание тоталитаризма с необходимостью критического взгляда на западную демократию. Он предпочел следовать Хайдеггеру и видеть в технологической спеси капитализма, в его безумном танце саморазвивающейся производительности выражение более фундаментального трансцендентно-онтологического принципа  –  воли к власти, инструментального  разума, равно очевидного в коммунистической попытке преодолеть капитализм. В этом состоял аргумент Адорно и Хоркхаймера  в  «Диалектике  просвещения», которая сначала спроектировала роковой сдвиг от конретного социополитического анализа к психологически-антропологическим  обобщениям, в результате которого инструментальный разум уже не базируется на конкретных капиталистических социальных отношениях, а выставляется как квази-трансцендентальное основание. В тот момент, когда Гавел вслед за Хайдеггером соскальзывает к квазиантропологическому  или философскому  принципу,  сталинизм  теряет свою специфику, свою особую политическую динамику,  и  становится  лишь  одним  из  проявлений  этого принципа (как пишет Хайдеггер в своем «Введении в метафизику»,  русский  коммунизм и американизм в конечном счете метафизически равны друг другу).

Кин пытается спасти Гавела из этого затруднительного положения, подчеркивая двусмысленную природу его интеллектуального долга перед Хайдеггером. Подобно Хайдеггеру, Гавел воспринимал коммунизм как совершенно  современный  режим,  как самодовольную карикатуру  на  современную жизнь, многие тенденции  которой разделяются западным обществом с его индустриальной спесью и разрушением  человеческой  индивидуальности. Однако, в отличие от Хайдеггера, исключавшего какое-либо активное сопротивление социал-технологической системе (только Господь спасет нас,  сказал он в интервью, опубликованном после смерти), Гавел верил в вызов снизу  –  в  независимую  жизнь  гражданского общества вне рамок государственной власти. Власть безвластных, утверждал он, свойственна самоорганизованному гражданскому обществу, которое бросает вызов инструментальному разуму, воплощенному в государстве и технологических аппаратах контроля и подавления.

Идея гражданского общества кажется мне вдвойне проблематичной. Во-первых, оппозиция между государством и гражданским обществом работает как на свободу и демократию, так и против неё. Например, в Соединенных Штатах моральное большинство представляет себя (и имеет соответствующую эффективную организацию)  путём сопротивления местного гражданского общества регуляционным вторжением либерального  государства  –  в  этом плане характерно недавнее исключение дарвинизма из школьной программы в Канзасе. И, если в специфическом случае позднего социализма  идея  гражданского общества связана с пространством сопротивления тоталитарной власти, то почему она не может стать пространством всех политико-идеологических антагонизмов, которые досаждали коммунизму, включая  национализм и оппозиционные движения антидемократического толка? Это и есть подлинные выражения гражданского общества  –  гражданское общество формирует площадку для открытой борьбы, площадку, в которой антагонизмы могут артикулировать себя, но нет никакой гарантии, что победит прогрессивная сторона.

Во-вторых, гражданское общество, как понимал его Гавел, на самом деле, не есть развитие хайдеггеровского мышления. Суть современной  технологии для Хайдеггера  – это не  набор учреждений, практик  и идеологических позиций, которым можно оппонировать, но сам онтологический горизонт, определяющий, как мы проживаем Бытие сегодня, как реальность закрывает себя от нас. По этой причине Хайдеггер нашел бы понятие «власть безвластных» подозрительным, захваченным логикой Воли к Власти, которую оно стремится отвергнуть.

Понимание Гавелом того факта, что жизнь по правде не может быть достигнута капитализмом, вкупе с трагическим непониманием истоков  собственного критического импульса, толкнуло его к идеологии «Нью Эйдж». Хотя коммунистические режимы были прежде всего зловещим  провалом,  порождавшим ужас и нищету, в то же время они открывали пространство для утопических ожиданий, которые, среди прочего, облегчили падение самого коммунизма. Следовательно, диссиденты-антикоммунисты наподобие Гавела просмотрели тот факт, что само пространство, из которого они критиковали и отвергали ужас и нищету, было открыто и поддерживалось коммунистическими попытками избежать логики капитализма. Это объясняет упорную убежденность Гавела в том, что капитализм, в своей традиционной, брутальной форме, не может соответствовать высоким запросам его антикоммунистической борьбы – потребности в подлинной человеческой солидарности. Вот почему Вацлав Клаус, прагматичный двойник Гавела, в свою очередь, отверг его как социалиста.

Гавел, кажется, остается слеп к тому факту, что его собственная оппозиция коммунизму стала возможной благодаря  утопическому  измерению,  созданному  и поддерживаемому коммунистическими режимами. Отсюда его трагикомическое невежество в недавнем эссе в «Нью-Йорк ревю оф букс» – про Косово и конец национального государства. В этом эссе он пытается сказать, что бомбежки НАТО Югославии  поставили права человека над правами государства, что нападение блока НАТО на Федеративную республику Югославию без прямого мандата ООН не является ни безответственным актом агрессии, ни неуважением  к международному праву. Согласно Гавелу, оно было, напротив, вызвано уважением к закону –  закону, высшему по отношению к тому, что  защищает  государственный суверенитет. Союзники действовали из уважения к правам человека, под диктатом одновременно совести и международных соглашений. Гавел ещё сильнее заклинает этот верховный закон, утверждая, что права человека, человеческие свободы… и человеческое достоинство имеют свои глубочайшие корни за пределами осязаемого мира… и если государство есть творение человека, то человек есть творение Господне. Он будто бы говорит, что силам НАТО позволено нарушать международный закон, потому что они  действуют  как  непосредственные  инструменты высшего божественного закона – а это безусловный случай  религиозного фундаментализма.

Заявление Гавела  –  хороший пример того, что Ульрих Бек, в статье, опубликованной в «Зюддойче Цайтунг», назвал военным гуманизмом или даже военным пацифизмом. Проблема с этим подходом не в том, что он внутренне противоречив, и несет в себе оруэлловское «война есть мир». Нельзя также сказать, что против интервенции НАТО лучше всего работает пацифистски-либеральный аргумент о том, что, дескать, бомбы и убийства никогда не принесут мир (это, безусловно, неверно). Недостаточно  даже указать, как сделал бы марксист, что объекты бомбардировки выбирались не из моральных соображений, а определялись геополитическими и экономическими интересами. Главная проблема с аргументом Гавела – в том, что интервенция представляется предприятием ради жертв ненависти и насилия – то есть, оправдывается деполитизированным обращением к универсальным правам человека.

Конечная причина моралистической деполитизации – отступление  марксистского  историко-политического проекта. Пару десятилетий назад люди ещё обсуждали политическое будущее человечества: победит ли капитализм, будет ли он вытеснен коммунизмом или иной формой тоталитаризма? – по умолчанию исходя из того, что социальная жизнь кое-как будет продолжаться. Сегодня мы можем легко вообразить угасание человеческого рода, но совершенно невозможно вообразить радикальное изменение системы: даже если жизнь на земле исчезнет – капитализм каким-то образом сохранится. В этой ситуации растерянные левые, убежденные в  том, что радикальное изменение  существующего либерально-демократического капиталистического порядка уже невозможно, но неспособные отказаться от своей страстной приверженности глобальному изменению, вкладывают избыток своей политической  энергии  в  абстрактные  и  избыточно жесткие моральные положения.

На недавней встрече лидеров западных стран, посвященной Третьему пути, итальянский премьер-министр Массимо Д`Алема, сказал, что не нужно бояться слова социализм. Клинтон, а за ним Блэр и Шредер, якобы прыснули от хохота. Это многое говорит о Третьем пути – он проблематичен не в последнюю очередь из-за того,  что  обнажает  отсутствие  второго  пути.  Идея третьего пути возникла в тот самый момент, когда – во всяком случае, на Западе – все прочие альтернативы, от старомодного консерватизма до радикальной социал-демократии, свернулись перед лицом триумфальной атаки глобального капитализма с его представлением о либеральной демократии. Подлинное послание Третьего пути – в том, что отсутствует Второй путь, отсутствует альтернатива глобальному капитализму, так что подобием некоего издевательского псевдогегельянского отрицания отрицания Третий путь возвращает нас назад к первому и единственному Глобальному капитализму с человеческим лицом.

Вот в чем состоит, таким образом, трагедия Гавела: его подлинная этическая позиция стала моралистической идиомой, цинично аппроприированной рыцарями капитализма. Его героическое упорство в осуществлении невозможного (противостоянии, казалось, незыблемому коммунистическому режиму) закончилось служению тем, кто реалистически утверждает, будто любая реальная перемена в сегодняшнем мире невозможна. Этот переворот не есть измена исходной этической позиции Гавела, он был изначально заложен в ней. Таким образом, конечный урок трагедии Гавела жесток, но непреклонен: прямые этические основания политики рано или поздно превращаются в собственную карикатуру, усваивая тот самый цинизм, которому изначально противостояли.

Перевод Кирилла Медведева

Свободное Марксистское Издательство