Русский

От редакции: Эта антивоенная новелла классика белорусской литературы Максима Горецкого исключительно актуальна для современной Украины, разделенной на части кровавой гражданской войной - где тысячи таких одураченных пропагандой людей стреляют в друг друга прямо сейчас. Сам Горецкий добровольцем пошел на Первую мировую войну, которой посвящены его наиболее известные тексты «Ціхая плынь» и «На імперыялістычнай вайне», участвовал в революции, был в левом подполье Литвы и Польши, а затем переехал в Минск, где преподаавал в Коммунистическом университете, пока не стал жертвой репрессий.

А тому больному воспалением легких солдату-белорусу, которого привезли с австрийского фронта, скорее стоило бы лежать в госпитале для нервнобольных, чем тут, у нас. Он лежит на Саксановом месте.

Наша палата прозвала его Русским, т.к. он, когда его забирает болезнь, кричит много раз без остановки:

— Я рускі! Я рускі! Рускі, рускі!..

На вид это довольно здоровый мужчина. Он среднего роста, хорошего сложения, широкоплечий, и грудная клетка у него обычная. На лице никакой болезненности не видать – конечно, если учесть, что человек приехал не из гостей, а из окопов. И только в глазах бедолаги есть нечто такое, что выдает тяжелую болезнь, и муку, и безнадежность. Глаза у него провалились, сделались меленькими. Главное же, что они совершенно потерянные, какие-то смятые, стертые. Надо присмотреться к ним, и тогда  в них видна боль.

Удивительная история с этим несчастливым человеком вышла.

С уверенностью можно сказать, что до войны или, точнее говоря, до мобилизации – Русский был обычным земледельцем Могилевской губернии: был здоровый, но немного медленный; способный от природы, но тёмный, грубый. Одетый по-солдатски, он ничуть не изменился, только приноровился к своей новой жизни.

И на позиции, в период долгого стояния в затишье маловажного фронта, больше других своих товарищей любил Русский шататься  по пустым, брошенным крестьянским дворам и возиться там в поисках поживы. 

Вечером, с первыми сумерками, шел он тягаться по изрытым окопами полям, находил пустое  картофельное поле – копался там своей маленькой пехотинской лопаточкой ради какого-то десятка ненайденных хозяином и свиньями картофелин. Хотя ему за это выговаривали, не бросал своего блуждания в темном поле, и эта вороватость сгубила его.

Однажды Русский, незаметно для самого себя, забрел слишком далеко в сторону австрийских позиций, за свою передовую стражу, и так увлекся поисками поживы, что было уже совсем темно.

Слегка напуганный, осторожно плелся он обратно, заткнув лопаточку за пояс и держа в одной руке котелок с накопанной картошкой, а в другой – ружье на всякий случай.

Только поднялся он на небольшой пригорок, как внезапно встал ошеломленный: перед ним стоял австрияк… Оба разом присели до земли: Русский присел от страха, а тот, должно быть, тоже. Длилось это один момент, а показалось, что очень долго. Австрияк тогда первый говорит:

— Руськый! Я маю горілку...

— Я табе нічога не зраблю! — ответил Русский совсем добродушно и смеловстал и подошел к нему ближе.

Австрияка тоже поднялся, раза два шагнул и подал руку. Враги поприветствовали один одного, как давние друзья. Потом вновь сели, только уже рядом – и ружья положили, каждый со своей стороны.

Хотя почти и не говорили, так как языки ворочались туго, да и мало что они понимали в словах друг друга, но так вышло вскоре, что выпили с австриякой водку, заели ее крупномолотым хлебцем и закурили по самокрутке из махорки Русского. Водки было – одно только название: по рюмке, может, или по две на брата. Пили залпом – вначале австрияк, а затем Русский. Когда сделали все, и надо было расходиться, почувствовали какую-то досаду. Да австрияк прибодрился и сказал:

— Чы веды менэ до Русіі, чы разойдэмся.

Русский почесал возле уха, как будто и в самом деле решал, что тут делать. Посмотрел, задрав голову, и ответил:

— Не, братка, ідзі да сваіх.

Австрияк будто бы немного, незаметно, приуныл. Но подал руку. Русский пожал ее. И развернулись в свои стороны.

Австрияк отходил быстрее. Русский потопал медленно и нескладно, как медведь. Его придавило то, что не было времени подумать, как и что это было. Он спохватился понять, все ли он хорошо делал. И когда вдруг сверкнуло у него в голове, и он, чтобы не опоздать и чтобы потом не жалеть, что был вороной, он, уже шагнув раз десять, сказал сам себе: "Э, что ж я за вояка". И не сказал, лишь промелькнуло у него это в голове… Повернулся, приложил ружье и без единой мысли нажал пальцем:

— Так!

Гул был глухой и небольшой. Австрияк вначале зарылся носом и лязгнул жестяной фляжкой, из которой пили водку, о свое ружье. Потом перевернулся кверху лицом – и очень жалобно и протяженно застонал.

Когда Русский подбежал и наклонился над его чубатой шапочкой и давно подстриженными усами, то в темноте мало что увидал, но услышал, как тот еще добавил, говоря как будто о ком-то третьем:

— Што ж цій москаль наробыв... Застанэцца моя жынка і діты...

Безнадежная обида слышалась от него; последние слова чуть выдохнул, так как уже угасал. Раскинул руки и ноги. Русскому показалось, что смертельная пленка, как у той курицы, заволакивает его желтоватые белки.

— А колькі ж іхмаеш? — с упавшим сердцем спросил Русский и помимо воли, высматривая себе поддержку, огляделся вокруг, в ночных сумерках.

— Ді-ты...

Убитый ещераз потянулся, закрыл глаза и был готов.

Русский перекрестился над мертвым и полез в карман его штанов. Вытянул оттуда скомканное от длительного времени и замасленное письмо в конверте. Больше ничего не было, и он разочарованно или недовольно порвал его на куски. Одумавшись, поднял их с земли, чтобы после скурить. И вновь бросил. Даже руки слегка дрожали, и было противно, что так глупит, как будто не врага убил, а какого своего. Смелее потрогал у него за пазухой, во всех карманах и в шапке и вновь ничего хорошего не нашел. Осматривая его сапоги, стоит ли стягивать, глянул невзначай в темноту ночи, испугался… Схватил котелок с картошкой в одну руку, два ружья – в другую и пустился бежать что есть духу к своим.

В роте ему не поверили, что убил австрияка, и думали, что просто  в поле нашел это австрийское ружье. Но, правда, было оно недавно ношенным, «теплым» и почищенным. Может, и убил.

Только человек с того времени переменился. Был очень печален, бросил бродить по дворам и картофельным полям, полюбил лежать на земле с раскинутыми ногами и руками… В конце концов простудил себе грудь, и его отправили с позиций и привезли поначалу в какой-то южный город, а потом в наш госпиталь, глубже в тыл.

Тут не знают, как его понимать. Доктор Гермеер, немец из Двинска, которого мы все не любим, считает Русского притворщиком, иначе не зовет, как «симулянтом», и даже в глаза ему говорит:

— Ты, прохвост, притворяешься! Ты всё это придумал! Подлечим тебе легкие и все равно поедешь снова на фронт.

Другой доктор, старший, по фамилии Квятковский, а родом, как говорят, из-под Баранович, старательно лечит ему грудь разными ингаляциями и воздушными ваннами, а на его нервы внимания обращает мало и будто не слышит, когда того начинает забирать болезнь:

— Я рускі! Я рускі! Рускі, рускі!..

— Ну-ну-ну, это не столь важно, — говорит старший врач Русскому, переходя к другим больным и раненым.

«Не столь важно! Не очень важно, хм!» — думаю себе я.

Я своими ушами слышал от Русского о том, как он убил бедного австрияка, и сперва тоже не поверил: мало ли хитрых бестий попадается среди солдат. Однако, я своими глазами видел, в первую же его ночь в нашем госпитале, как он горько плакал и сетовал, что ему всё что-то кажется. Несчастный, несмотря на бром и подкожный укол, залился слезами так искренне и жалостно и так долго, что никак нельзя ему было не верить…

1915 г.

Максим Горецкий

Перевод с белорусского Татьяны Чижовой

Читайте по теме:

Исаак Бабель. Великая Старица

Ґео Шкурупій. В огонь та хугу

Бернардо Бертолуччи. «Перед революцией». Правые и левые против фильма

Григорiй Косинка. Анархiсти