Войти в «духовное царство животных»

В этом году на кинофестивале в Теллуриде состоялась премьера документального фильма «Акт убийства» (производство Final Cut Film Production, Копенгаген). Фильм был также показан на международном кинофестивале в Торонто. Режиссер Джошуа Оппенхаймер предоставил нам уникальную и весьма тревожащую сознание возможность взглянуть на этический тупик глобального капитализма.

Фильм был снят в индонезийском городе Медан в 2007-м году. И, по сути, это репортаж о том, до каких омерзительных крайностей может дойти человек. Фактически, этот фильм снимал Анвар Конго и его дружки, ныне ставшие весьма уважаемыми политическими деятелями Индонезии. Однако в 1966-м они все были обычными бандитами и возглавляли «эскадроны смерти», сыгравшие ключевую роль в убийстве около 2,5 миллионов индонезийцев, подозревавшихся в симпатиях к коммунизму, а также этнических китайцев.

Фильм рассказывает нам о том, как «убийцы победили, и какое общество они затем построили». После их победы никто даже не пытался скрыть все их жуткиее злодеяния, словно некую «грязную тайну». Отнюдь нет. К совершенным ими убийствам вообще не относились как к преступлениям, которые, хотя и лежат в основе нынешнего порядка, но следы их, все же, лучше тщательно затереть. Всё как раз наоборот: эти люди открыто похваляются, детально расписывая совершенные их руками массовые убийства (как именно они душили своих жертв проволокой, как они перерезали горло, как они насиловали женщин так, чтобы получить максимальное удовольствие...).

В октябре 2007-го года индонезийское государственное телевидение показало ток-шоу в честь Анвара и его дружков. Где-то в середине этого шоу, – после того, как Анвар сказал, что на убийства его вдохновляли фильмы о гангстерах, – ведущий шоу с неким восхищением произносит: «Потрясающе! Давайте все поаплодируем Анвару»!

Затем он спрашивает, а не боится ли Анвар мести со стороны родственников своих жертв, на что тот отвечает: «Да они не смогут. Пусть только попробуют поднять головы – и мы их сразу же отсечем»!

Один из его приспешников добавляет: «Да, мы их всех перебьем»! – послего чего аудитория взрывается аплодисментами и возгласами приветствия. Нужно посмотреть этот фильм, чтобы увидеть, что подобное вообще возможно. Однако, этот фильм также делает экстраординарным присутствующая в нем обратная связь между документальным и художественным измерением. Хотя фильм, конечно, документальный, но речь в нем идет о реальных эффектах художественного кино – о жизни тех, кто воспринимает себя персонажами художественных фильмов.

«С целью исследования столь возмущающего нас феномена бахвальства этих убийц и для того, чтобы увидеть, до каких пределов может дойти их гордость совершенными злодеяниями, мы и начали создавать документальный портрет этих людей, а также воссоздавать картину событий тех лет. Однако когда мы поняли, какой именно фильм Анвар и его друзья хотели бы сами снять об индонезийском геноциде, мы стали больше внимания уделять процессу воссоздания событий прошлого. Поэтому мы дали Анвару и его друзьям возможность продемонстрировать самим, как именно они убивали людей, используя для этого любой жанр кино на их выбор: вестерн, гангстерское кино, мюзикл.

То есть, мы дали им возможность самим написать сценарий, снять и сыграть в тех сценах фильма, где они по памяти разыгрывали те убийства, которые совершали в прошлом».

Достигли ли они тех самых пределов, до которых может дойти «гордость» убийц за свои действия? Они, в сущности, лишь слегка коснулись этих пределов, когда предложили Анвару самому сыграть роль жертвы его же пыток. Как только проволока коснулась его шеи, он прервал весь спектакль словами: «Простите меня за все, что я сделал». И, все же, это был лишь временный рецидив совести, который вовсе не привел к глубокому кризису сознания этого человека. Геройство и гордость тут же вновь возобладали в нем.

Возможно, что защитным экраном, оберегавшим его от глубокого морального кризиса, был как раз киноэкран: как и в прошлом, когда они с друзьями совершали реальные убийства и пытали людей, они считали свои действия актерской игрой, что позволяло им воспринимать саму реальность, как кино. Будучи большими почитателями Голливуда (свою карьеру они начинали в качестве организаторов черного рынка по перепродаже билетов в кино), во время совершения реальных массовых убийств они лишь играли роль, имитируя голливудских гангстеров, ковбоев и даже танцоров из мюзиклов. Здесь уже на сцену выходит «Большой Другой» – ведь проблема не только в том, что убийцы моделировали свои преступления на основе кинематографических фантазий, но прежде всего (что гораздо важнее) – в моральном вакууме, царящем в обществе.

Какого же рода символическая текстура (набор правил, разграничивающих то, что приемлемо обществом от того, что неприемлемо) должна лежать в основе общества, если не наблюдается даже малейшего порицания со стороны этого общества (что заставило бы преступников, по крайней мере, скрывать свои действия и относиться к ним, как «грязным тайнам»)? Ведь самая жуткая оргия убийств и пыток в этом обществе приветствуется даже по прошествии десятилетий, и ее подают не в качестве каких-то там мер чрезвычайной необходимости, совершенных, якобы, ради блага общества, а просто – как некую обыденную, вполне приемлемую и к тому же достаточно приятную деятельность.

В данном случае, конечно, следует избегать ловушки, которая ждет нас при попытке легкого и простого объяснения этого феномена – не следует валить всю вину напрямую на Голливуд или на некую «этическую примитивность», царящую в Индонезии. Отправной точкой здесь, скорее всего, является эффект смещения, производимый капиталистической глобализацией, которая, подрывая «символическое здание» традиционных этических структур, создает на их месте такой вот моральный вакуум.

Статус «Большого Другого» заслуживает здесь, однако, тщательного анализа. Давайте сравним фильм «Акт убийства» с инцидентом, который привлек много лет назад внимание общественности в США: преступник долго и медленно убивал женщину во дворе одного из кварталов Бруклина. Из 70 свидетелей, видевших происходящее из окон своих квартир, никто так и не позвонил в полицию.

Почему? Как показало дальнейшее расследование, самым распространенным оправданием свидетелей было то, что они думали, что кто-то другой уже позвонил или как раз звонит в полицию. И слова свидетелей не следует считать только лишь отговоркой, прикрывающей трусость или эгоистическое безразличие. Мы также сталкиваемся здесь с функцией, которую играет «Большой Другой» – только на этот раз не в том смысле, который вкладывал в это понятие Лакан («субъект, предположительно, знающий»), а в смысле – «субъект, который, предположительно, позвонит в полицию».

Фатальной ошибкой свидетелей убийства в Бруклине было неправильное восприятие символической (нереальной) функции «субъекта, который, предположительно, позвонит в полицию», как некой эмпирической данности. Они ошибочно делали вывод, что должен быть хотя бы один человек, который действительно позвонит в полицию. Таким образом, они упускали из виду тот факт, что функция «субъекта, который, предположительно позвонит в полицию» действует даже тогда, если вообще нет реального субъекта, который бы это сделал.

Означает ли это, что по причине постепенного разложения основ нашей этики, мы просто регрессируем к индивидуалистическому эготизму? Всё гораздо сложнее. Например, мы часто слышим о том, что нынешний экологический кризис является результатом нашего эготизма, с его акцентом на краткосрочной перспективе: будучи одержимы стремлением к быстрому обогащению и удовлетворению своих желаний, мы забываем об общем благе. И в этом отношении особую важность приобретает концепция Вальтера Беньямина – о капитализме как религии. Настоящий капиталист – это отнюдь не эгоистический гедонист. Наоборот, это человек, фанатически преданный своей миссии, заключающейся в умножении богатства; это человек, готовый ради накопления пренебречь собственным здоровьем и счастьем (не говоря уже о процветании семьи и окружающей среде).

Следовательно, в данном случае нет особой нужды, морализаторствуя, взывать к капиталистическому эготизму, противопоставляя его извращенной форме фанатической приверженности капиталиста своей миссии. Здесь достаточно вспомнить об обычных эгоистических утилитаристских интересах. Иными словами, то, что Руссо называл естественной «любовью к себе» (amour-de-soi), требует высоко цивилизованного уровня сознания. Данную мысль можно выразить в терминах Алена Бадью, лишь перевернув его концепцию: субъективность капитализма – это вовсе НЕ субъективность «человеческого животного», а, скорее, призыв подчинить эготизм самовоспроизводству Капитала. Хотя, это вовсе не означает, что Бадью ошибался: индивидуум, пойманный в ловушку глобального рыночного капитализма, обязательно воспринимает уже и сам себя именно как своекорыстное гедонистическое «человеческое животное» – ведь такое самовосприятие человека является необходимой в данном случае иллюзией. 

Иными словами, своекорыстный эготизм – это отнюдь не жестокая реальность нашего общества – это его идеология, причем идеология, философию которой определил еще Гегель в «Феноменологии духа» (в конце части о Разуме) в понятии «das geistige Tierreich» – «духовное царство животных». Именно так Гегель определил современное гражданское общество, в котором человеческие животные оказываются в ловушке своекорыстного взаимодействия. Как писал Гегель по этому поводу: достижение современности состоит в том, что «оно предоставляет принципу субъективности достигнуть полного завершения в качестве самостоятельной крайности личной особенности».

Господство этого принципа и делает возможным гражданское общество – ту область, где автономный индивид ради удовлетворения собственных потребностей ассоциирует себя с другим индивидом посредством институтов свободной рыночной экономики: все общественные нужды подчиняются частным интересам индивида – они специально устанавливаются и определяются ради максимизации удовлетворения этих интересов. У Гегеля здесь имеет важное значение противопоставление частного и общего, в том виде, как воспринимали эти понятия его предшественники (Мандевиль, Смит), а впоследствии и Маркс: индивидуумы воспринимают сферу общественного как то, что должно служить их частным интересам (как либерал, который считает, что государство должно защищать его личную свободу и безопасность), однако индивидуумы, преследующие свои узкие цели, вместе служат удовлетворению уже общественных интересов.

И здесь возникает чисто диалектическое напряжение – ведь, таким образом, получается, что, чем более эгоистичен индивидуум, тем более он способствует общественному благу. Парадокс же заключается в том, что, когда индивидуум желает принести свои узкие личные интересы в жертву и уже напрямую трудиться ради общего блага, то это как раз и идет во вред общему благу. Гегель любил рассказывать один исторический анекдот о добром короле – или, может быть, принце, – чье искреннее служение интересам общества довело его страну до краха. Новизна Гегеля, как философа, заключалась в данном случае в том, что он определил эти «противоречия» на более глубоком уровне – как напряжение между «животным» и «духовным»: универсальная духовная реальность, «работа всех и каждого», возникает в результате «механического» взаимодействия индивидуумов.

А это означает, что сама «животность» своекорыстного «человеческого животного» (индивидуума, участвующего в работе такой сложной сети, как гражданское общество) – есть результат длительного исторического процесса трансформации средневекового иерархического общества в современное буржуазное общество. Следовательно, как раз «полное завершение принципа субъективности», то есть радикальная оппозиция «животности», и низводит субъективность обратно – к этой самой «животности».

И проявления этой тенденции можно сегодня наблюдать практически повсюду, в особенности в быстроразвивающихся странах Азии, где капитализм действует наиболее жестоко. В пьесе Бертольда Брехта «Исключение и правило» (1929-30 гг.) говорится об одном богатом торговце, который со своим носильщиком-кули пересекает пустыню Джахи (одно из выдуманных Брехтом мест где-то в Китае), чтобы заключить сделку о добыче нефти. И вот, когда они оба потерялись в пустыне, а воды почти не осталось, торговец случайно убивает своего кули, полая, что тот хочет на него напасть, тогда как кули лишь предлагал ему оставшуюся у него в бутылке воду.

Позже, в суде, торговца оправдывают – судья приходит к выводу, что торговец действительно имел все основания опасаться за свою жизнь, поэтому убийство кули можно расценивать, как самооборону, вне зависимости от того, была ли действительно какая-либо угроза с его стороны. Поскольку кули и торговец из разных классов, то стало быть торговец имел все основания ожидать любых проявлений ненависти и агрессии со стороны кули – это типичная ситуация, или же правило. А проявление доброты со стороны кули в данном случае было лишь исключением из правил. Быть может, это лишь очередное юмористическое упрощение Брехтом марксистских идей? Однако вот, о чем говорит репортаж о современной нам китайской реальности:

«Пять лет назад в Нанкине пожилая женщина упала, садясь в автобус. В репортаже говорится, что 65-летняя женщина сломала при этом бедро. Помочь ей решил молодой человек – некий Пен Ю. Он дал женщине 200 юаней (в то время на них можно было купить 300 билетов на автобус) и отвез ее в больницу, где и оставался, пока не приехали родственники женщины. Семья пострадавшей женщины впоследствии подала иск против этого молодого человека, требуя возмещения 136 419 юаней.

И действительно, Нанкинский районный суд признал его виновным и присудил выплатить 45,876 юаней. Судья, исходя из соображений о «здравом смысле», решил, что поскольку Пен Ю первым вышел из того автобуса, то по всей вероятности именно он и толкнул пожилую женщину. И в дальнейшем Пен Ю фактически признал свою вину уже тем фактом, что отвез женщину в больницу и оставался с ней какое-то время. Нормальный человек не проявил бы столько доброты к незнакомой женщине и не поступил бы так, как Пен Ю».

Разве этот инцидент не аналогичен истории Брехта? Пен Ю помог пожилой женщине просто из обычного человеческого сострадания и порядочности – но поскольку подобные проявления доброты не «типичны», стало быть, они не являются правилом («Нормальный человек не проявил бы столько доброты к незнакомой женщине и не повел бы себя так, как Пен Ю»). Суд трактовал поведение молодого человека, как признание собственной вины – и его действительно осудили. Может быть, в данном случае имело место лишь нелепое исключение из правил? Однако вот что говорят данные онлайн опросов, опубликованные китайской правительственной гзетой People’s Daily: на вопрос: помогли бы вы пожилому человеку, если бы видели, что тот упал «87% молодых людей ответили – нет».

«Исключительность случая с Пен Ю подтверждается данными социологического исследования. Люди готовы помочь обычно лишь тогда, когда видят камеру». О чем же свидетельствует столь распространенное нежелание помочь другому человеку? О том, что произошли существенные изменения в самом статусе общественного пространства: «улица уже не общественное место, скорее – частное, хотя, похоже, сами понятия «общественное» и «частное» утратили смысл». Короче, когда я нахожусь в общественном месте, это не означает, что я просто пребываю где-то вместе с другими людьми – я иду рядом с ними по улице и все еще нахожусь внутри своего личного пространства, я не узнаю людей, я не вступаю с ними в какие-либо взаимоотношения. И, получается, что для того, чтобы считаться публичным, это место – сфера моего сосуществования и взаимодействия (или не взаимодействия) с другими людьми – должно просматриваться камерами наблюдения.

И, если с одной стороны, изменения в статусе общественного пространства проявляются в том, что люди часто ничего не предпринимают, когда человек умирает на улице, то с другой стороны, это проявляется в таком модном тренде жесткого порно, как секс в публичных местах. Сейчас появляется все больше фильмов о том, как пара (или группа) занимается эротическими играми, вплоть до совокупления – в общественных местах (на общественных пляжах, в трамвае, автобусе или на автобусной остановке, посреди торговых рядов). И, что интересно в данном случае: подавляющее большинство прохожих игнорирует эту сцену (или притворяется, что ее не видит). Некоторые могут мельком взглянуть, очень редко кто-то может отпустить какое-нибудь непристойное замечание. Это опять же говорит о том, что совокупляющаяся пара остается в рамках приватного пространства, поэтому нам не должно быть никакого дела до их интимных занятий.

И тут мы опять возвращаемся к гегелевскому «духовному царству животных». Кто ведет себя подобным образом? Кто проходит в блаженном неведении мимо умирающего или совокупляется на виду у всех? Конечно, животные. Однако из этого факта ни в коем случае нельзя делать всяческие нелепые выводы о том, что мы, дескать, «регрессируем» до животного уровня. Отнюдь нет. Здесь мы имеем дело с «животностью» в другом смысле – с безжалостным эгоизмом каждого индивидуума в отдельности, действующего в своих личных интересах, что является парадоксальным результатом усложнения сети социальных взаимоотношений (рыночный обмен, посредничество).

И тот факт, что индивидуумы настолько ослеплены этой сложной сетью системы взаимоотношений, указывает на ее идеальный («духовный») характер: гражданским обществом, которое структурирует рынок, правит абстракция – причем правит так, как никогда ранее в истории человечества. В отличие от природы, рыночная конкуренция с ее принципом «волки против волков», является, следовательно, материальной реальностью собственной противоположности – а именно той самой «духовной» общественной реальности, которая в данном случае является фоном и основой для борьбы между частными животными.

Говорят, что сейчас – в эпоху тотального «медиа-раздевания», культуры публичных признаний и инструментов цифрового контроля – приватное пространство фактически исчезает. Подобной банальности следует противопоставить обратное утверждение: исчезает как раз сфера общественного. Человек, который выкладывает в сети свои фото в обнаженном виде, рассказывает об интимных подробностях или о своих непристойных мыслях, это вовсе не эксгибиционист – ведь эксгибиционист вторгается в общественное пространство, тогда как те, кто постит свои обнаженные фото, остаются внутри личного пространства и лишь расширяют его, включая в него других.

И, возвращаясь к фильму «Акт убийства»: то же самое касается и Анвара Конго с его друзьями – они именно приватизируют общественное пространство, причем в том смысле, который куда опаснее, чем обычная экономическая приватизация.

Славой Жижек

Boitempo

Перевод Дмитрия Колесника

Читайте по теме:

Славой Жижек. Погружаясь в сердце тьмы

Славой Жижек. Политика Бэтмена

Андрэ Влчек. Поезд в Джакарте. Идеальный фашистский город

Андрэ Влчек. Смерть независимой журналистики

Славой Жижек. Если бог есть, то все позволено