Если бог есть, то все позволено

Хотя фразу «Если бога нет, то все позволено» обычно приписывают Достоевскому (одним из первых на нее сослался Сартр в работе «Бытие и ничто»), он вообще-то никогда этого говорил.

Наиболее приближенными к этому злосчастному афоризму являются слова Дмитрия в романе «Братья Карамазовы», передающие слова Алеши, сказанные в споре с Ракитиным: «Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без бога-то и без будущей жизни? Ведь это, стало быть, теперь всё позволено, всё можно делать?»

Сам факт столь долгой живучести этой фразы, несмотря на всю некорректность цитирования, свидетельствует о том, что она задевает некий нерв нашей идеологической доктрины. И неудивительно, что консерваторы так любят выкапывать ее, как только разгорается очередной скандал, связанный с представителями нашей элиты, склонной к атеистическому гедонизму.

Эту фразу обычно вспоминают, как только речь заходит о жертвах ГУЛАГа, о зоофилии или однополых браках. Вот, дескать, чем заканчиваются все попытки отрицать трансцендентную власть, которая только и является абсолютным ограничителем всех человеческих стремлений.

Развивая далее свою мысль, они приходят к выводу о том, что без подобных трансцендентных ограничений ничто не сможет уберечь нас от безжалостной эксплуатации своих ближних и от использования их лишь в качестве орудия для извлечения наживы и получения удовольствия. Ничто, якобы, не удержит нас от порабощения, унижения и массового убийства. Между нами и этим моральным вакуумом – отсутствием трансцендентного ограничения, отныне будет стоять лишь самоограничение и произвольно заключаемые «пакты между волками», служащие интересам выживания и временного благополучия тех же «волков». Но и эти «пакты» могут быть нарушены в любой момент.

Только так ли все обстоит на самом деле? Как известно, Лакан утверждал, что практика психоанализа инвертирует данную фразу из романа Достоевского: «Если бога нет, то все запрещено». Такая инверсия, конечно, противоречит общепринятой морали и поэтому одна словенская левая газета, например, сгладила это утверждение Лакана, подав его следующим образом: «Даже если бога нет, то не все позволено» –  а это уже благопристойная вульгарность, превращающая провокационную инверсию Лакана в умеренное заявление: дескать, даже мы, атеисты-безбожники, уважаем некоторые этические ограничения.

Тем не менее, насколько бы ни казалась парадоксальной инверсия Лакана, даже беглый взгляд на наше общее состояние морали подтверждает, что она более подходит для объяснения гедонизма либеральных атеистов: они посвящают свою жизнь погоне за удовольствиями, но поскольку над ними отныне не довлеет внешняя власть, которая могла бы гарантированно предоставить им личное пространство, где можно предаваться удовольствиям, они попадают в густую сеть самоограничений («политкорректных» норм).

Они словно бы несут ответственность перед суперэго, которое действует гораздо более сурово, чем традиционная мораль. Ими овладевает мысль о том, что в погоне за наслаждениями, есть вероятность нарушить пространство других – и, следовательно, они регулируют свое поведение, принимая различные детализированные предписания о том, как себя вести, чтобы не навредить другим. При этом, они принимают не менее сложный режим правил «заботы о себе» (фитнес, здоровая пища, духовная релаксация и так далее).

В наше время ничто настолько не зарегулировано, ничто настолько не подавляет человека, как обычный гедонизм.

Но есть и другой аспект, неразрывно связанный с первым: именно те, кто напрямую апеллируют к «богу», обычно воспринимают сами себя в качестве инструмента свершения его воли. Следовательно – им все позволено. Это в первую очередь относится к так называемым фундаменталистам, практикующим извращенную версию того, что Кьеркегор называл религиозным упразднением этического.

Итак, почему же в наше время происходит такой подъем религиозного (или этнического) насилия? Именно потому, что мы живем в эпоху, которая сама себя считает пост-идеологической. Поскольку великими общественными деяниями отныне нельзя обосновать массовое применение насилия (иными словами, поскольку господствующая идеология призывает нас наслаждаться жизнью и реализовывать самих себя), большинству людей уже практически невозможно преодолеть отвращение к убийству других людей.

Большинство людей в наше время стихийно моральны: сама мысль о пытках и убийствах уже оказывает на них травматическое воздействие. Следовательно, для того чтобы все же заставить их поступать таким образом, необходимо какое-нибудь «священное дело – нечто, заставляющее обывателя воспринимать убийство в качестве тривиального явления.

И принадлежность обывателя к определенной религиозной или этнической группе идеально подходит для этой цели. Конечно, бывают отдельные патологические случаи, когда и атеисты способны совершать массовые убийства лишь из удовольствия и ради удовольствия – но они, все-таки, являются редким исключением. Большинству людей все же необходимо какое-то обезболивающее средство, притупляющее чувствительность к страданиям другого. А для этого необходимо какое-нибудь «священное дело» – без него мы будем ощущать всю тяжесть своих поступков, и при этом не будет никакого Абсолюта, на который можно было бы свалить всю ответственность за собственные поступки.

Религиозные идеологи часто утверждают (не важно, правда это или нет), что религия заставляет плохих людей совершать добрые дела. Но опыт нашего времени говорит как раз о том, что следует скорее принять утверждение Стивена Вайнберга (американский физик, лауреат Нобелевской премии, атеист – прим. перев.):

«Без религии хорошие люди будут делать добро, и плохие люди будут делать зло. Но чтобы заставить хорошего человека делать зло — для этого необходима религия».

Не менее важным является то, как этот принцип проявляется, когда речь заходит о так называемых «человеческих слабостях». Отдельные случаи проявления безбожниками-гедонистами крайних форм сексуальности сразу же возвышают их до уровня общего явления, делая из них символы, презентующие развращенность всех безбожников. В то же время, любые вопросы о связи между ярко выраженным феноменом клерикальной педофилии и институтом церкви сразу же отвергаются, как антирелигиозная клевета. Прекрасно известно, как католическая церковь защищала педофилов в своих рядах – что лишь еще раз подтверждает: если бог существует, тогда все дозволено. Что наиболее отвратительно в подобной практике защиты педофилов церковью? То, что этим занимаются отнюдь не гедонисты, которым, якобы, все позволено – а именно тот институт, который позиционирует себя в качестве охранителя общественной морали.

Что же тогда насчет сталинских массовых убийств? Что насчет юридически не обоснованной ликвидации миллионов людей? Нетрудно заметить, что все эти преступления оправдывались собственным эрзац-богом или «неудачным божеством», говоря словами Игнацио Силоне – разочаровавшегося коммуниста, сказавшего по этому поводу: «у них был свой бог, поэтому им было все позволено».

Иными словами, здесь действовала та же логика, что и при практике насилия, совершаемого религиозными группами. Коммунисты-сталинисты отнюдь не считали себя гедонистами-индивидуалистами, наслаждающимися свободой действий. Они скорее считали себя инструментом исторического прогресса, неизбежно толкающего человечество вперед – к «высшей» стадии коммунизма. И именно это оправдание с отсылкой на собственный Абсолют (и на свои привилегии во взаимоотношениях с ним), позволяло им делать, что хочется.

Сталинизм (а фашизм в еще большей степени) вносит в эту логику дополнительное искажение: с целью оправдания практики безжалостного насилия и злоупотребления властью сталинисты не только возвеличивают собственную роль, считая себя инструментом Абсолюта, но и демонизируют оппонентов, изображая их в качестве некоего воплощения загнивания и упадничества.

В свою очередь, нацисты немедленно возвеличивали каждый отдельный случай развращенности до уровня некоего символа еврейского вырождения, подтверждая для себя тем самым взаимосвязанность таких явлений, как антимилитаризм, финансовые спекуляции, модернизм в культуре, сексуальная свобода и т.д. – поскольку все это воспринималось ими в качестве производных самой сущности еврейства и результатом действий некой невидимой организации, тайно контролирующей все общество.

Подобная демонизация имела четко выраженную стратегическую функцию: она оправдывала вседозволенность нацистов. Так как в борьбе со столь мощным врагом все дозволено – раз уж мы живем при перманентном чрезвычайном положении.

Что не менее важно, есть определенная ирония в том, что те, кто сожалеет об утрате трансцендентных ограничений, представляют себя в качестве христиан. Хотя страстное желание неких новых трансцендентных/внешних ограничителей – то есть, стремление к тому, чтобы некий божественный агент извне наложил некие ограничения – это, по сути своей, не христианское желание. Христианский бог – это не бог трансцендентных ограничений, а бог любви. Бог, прежде всего, есть любовь. Он присутствует лишь тогда, когда между его последователями есть любовь.

Поэтому не удивительно, что фразу Лакана – «если бог есть, то все позволено» – открыто принимают многие христиане, для которых она является следствием христианского учения о преодолении запретительного закона с помощью любви. Ведь если вы пребываете в божественной любви, то вам уже не нужны никакие запреты – вы можете делать все, что пожелаете. Если вы действительно пребываете в божественной любви, то вы просто не пожелаете совершить ничего дурного.

Формула «фундаменталистского» религиозного упразднения этического была предложена еще Августином Блаженным: «Люби бога и поступай, как тебе нравится» (или в иной версии: «Люби – и делай, что хочешь» – что, с точки зрения христианства., фактически одно и то же, поскольку бог – есть любовь). Суть здесь в следующем: если ты действительно любишь бога, то ты будешь желать того, чего и он желает. Все, что угодно ему – угодно, стало быть, и тебе; а что ему неугодно, то является несчастьем и для тебя. Следовательно, ты не можешь просто «делать, что хочешь» – твоя любовь к богу (если только она подлинная) является гарантией того, что в своих желаниях ты следуешь высочайшим этическим стандартам.

Это как в анекдоте: «Моя девушка никогда не опаздывает на свидания, потому что если она вдруг опоздает, то она уже не моя девушка». Если ты любишь бога, то можешь делать все, что захочешь – так как, если ты совершишь что-либо дурное, это само по себе будет доказательством того, что на самом-то деле ты не любишь бога.

Тем не менее, двусмысленность сохраняется – ведь нет никакой гарантии (внешней по отношению к твоей вере), что бог действительно этого от тебя хочет. И в отсутствие каких-либо этических стандартов, внешних по отношению к твоей вере и любви к богу, всегда существует опасность того, что ты используешь свою любовь к богу в качестве легитимизации самых страшных своих действий.

Более того, Достоевский развивает свою мысль, и утверждение: «если бога нет, то все позволено» становится в контексте не просто предостережением против неограниченной свободы. В данном случае он не взывает к богу, как к силе, способной наложить трансцендентный запрет, ограничивающий человеческую свободу. Ведь в обществе, которым управляет инквизиция, как раз ничего не дозволено. Бог используется здесь в качестве некой высшей инстанции, ограничивающей нашу свободу, а отнюдь не являющейся ее источником. Сама суть притчи о Великом Инквизиторе заключается в том, что люди забыли послание Христа. И если Христос вернется, то его сожгут на костре, посчитав смертельной угрозой общественному порядку и благополучию – поскольку он преподнес людям дар (оказавшийся нелегким бременем) свободы и ответственности.

Таким образом, смысл фразы «если бога нет, то все позволено» не столь однозначен – достаточно лишь внимательно перечитать эту часть «Братьев Карамазовых», и особенно – беседу Ивана с Алешей (часть 2, книга 5). Иван рассказывает Алеше притчу о Великом Инквизиторе. Христос возвращается на землю в испанской Севилье во времена инквизиции. После того, как он совершает чудеса, люди узнают его, начинают прославлять – но вскоре инквизиция арестовывает Христа и приговаривает к сожжению на костре. Великий Инквизитор навещает Христа в камере и говорит, что церкви он более не нужен – его пришествие лишь помешает церкви исполнить свою миссию, помешает ей осчастливить людей. Христос, по его мнению, переоценивает человеческую природу: большинство людей не умеют обращаться со свободой, которую он им преподнес. Иными словами, предоставив человеку свободу выбора, Христос тем самым изначально лишил большинство людей возможности спасения, и обрек их на страдание.

Поэтому, чтобы осчастливить людей, Инквизитор и церковь следуют за «страшным и умным духом, духом самоуничтожения и небытия», то есть – за дьяволом – ведь лишь он один в состоянии помочь положить конец человеческим страданиям и объединить человечество под знаменем церкви. Масса людей должна быть ведома избранными – теми, кто достаточно силен, чтобы выдержать бремя свободы. Лишь так все остальные люди смогут счастливо прожить свою жизнь и умереть в блаженном неведении. Ну, а те, кто достаточно силен, чтобы вынести бремя свободы, являются настоящими мучениками, которые сами себя обрекли на мучения, посвятив свою жизнь делу избавления человечества от свободы выбора.

Поэтому и Христос напрасно отверг предложение дьявола, искушавшего его предложением обратить камни в хлеб – ведь люди всегда будут идти за тем, кто поможет им набить брюхо. Христос отверг предложение дьявола со словами: «не хлебом единым жив человек», отвергнув тем самым и мудрость, гласящую: «накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!»

Христос не отвечает Инквизитору. Все это время он молчит, а затем подходит и целует Инквизитора в губы. Пораженный Инквизитор отпускает Христа, но требует от него более никогда не возвращаться… Выслушав эту историю, Алеша повторяет жест Христа: он тоже целует Ивана в губы.

Смысл данной истории не только в атаке на церковь – она говорит и о необходимости возврата к полной свободе, данной нам Христом. Сам Достоевский не дает на этот счет прямого ответа. Не следует, однако, забывать, что притчу о Великом Инквизиторе следует воспринимать в общем контексте дискуссии, частью которой она является. А начинается она с того, что Иван, рассуждая о жестокости бога, о его безразличии к людским страданиям, вспоминает строки из Книги Иова (9.22-24):

«Он губит и непорочного и виновного. Если этого поражает Он бичом вдруг, то пытке невинных посмеевается. Земля отдана в руки нечестивых; лица судей ее Он закрывает. Если не Он, то кто же?»

Контраргумент Алеши сводится к тому, что аргументация Ивана демонстрирует невозможность ответить на вопрос о страдании с помощью лишь бога-отца. Мы, дескать, не евреи и не мусульмане – у нас есть бог-сын. Таким образом, аргумент Ивана, по сути,  играет на руку христианству – и вместо того, чтобы оспаривать теизм и веру как таковую, лишь подтверждает, что: Христос «может всё простить, всех и вся и за всё, потому что сам отдал неповинную кровь свою за всех и за всё». И именно в этом контексте (где речь идет о Христе, и его связи с богом-отцом) Иван рассказывает притчу о Великом Инквизиторе. И хотя напрямую это и не говорится, но можно предположить, что решением противоречия между отцом и сыном является Дух Святой – как полная эгалитарная ответственность каждого за всех вместе и каждого в отдельности.

Можно также сказать, что описание жития старца Зосимы, следующее за главой о Великом Инквизиторе, является попыткой ответа на вопрос Ивана. Зосима на смертном одре рассказывает о том, как он обрел веру во время дуэли в годы своей бунтарской юности, и решил стать монахом. Зосима учит, что люди должны прощать других, признавая собственные грехи и свою вину перед другими: ни один грех не совершается в уединении, и потому каждый отвечает за грехи ближнего.

Разве это не является у Достоевского вариантом фразы: «если бога нет, то все запрещено»? Если дар Христа заключается в том, чтобы дать нам полную свободу, то свобода эта несет и тяжкое бремя тотальной ответственности.

Славой Жижек

ABC

Перевод Дмитрия Колесника 

Читайте по теме:

Славой Жижек. Лишь горящая церковь светит

Дэн Ковалик. В логове льва

Николай Спорик. В чужой устав со своим монастырем

Дмитрий Колесник. Хлебное место (постпасхальное)