Выбор в пользу туалетной бумаги

В первой книге великой эпопеи Франсуа Рабле есть XIII глава. Называется она так: «О том, как Грангузье распознал необыкновенный ум Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку». В издании БВЛ эта глава занимает три страницы.[1] Из них почти две заполнены перечислением того, какие предметы использует «маленький» засранец в своем эмпирическом исследовании лучшего гигиенического средства: тут и предметы женского туалета и постельное белье и даже попавшая под руку кошка. Ныне чуть ли не сакральная туалетная бумага им отвергается поэтически: «кто подтирает зад бумагой // тот весь обрызган желтой влагой».[2]

В конце концов, Гаргантюа останавливается на живом, пушистом, теплом гусенке.

Каков смысл всех этих скабрезных пикантностей – об этом вы можете прочесть у Михаила Бахтина. Он трактует их как смеховую метафору обновления предметного мира на пороге глубоких социальных перемен ранней буржуазной эпохи (книга Рабле была написана в начале 30 годов XVI века).

«Превращение вещи в подтирку есть прежде всего ее снижение, развенчание, уничтожение. ...В разбираемом же эпизоде романа Рабле обновляющий момент не только жив, но он даже доминирует. Все эти разнообразные предметы, привлеченные в качестве подтирок, развенчиваются, чтобы возродиться. Их стертый образ обновляется в новом свете... Это неожиданное назначение заставляет взглянуть на вещь по-новому, примерить ее, так сказать, к новому месту и назначению. В этом процессе примеривания заново воспринимаются ее форма, ее материал, ее размер».[3]

«Это одна из страниц той великой инвентаризационной описи мира, которую производит Рабле на конец старой и на начало новой эпохи мировой истории»[4]

Одним словом, Бахтин вычитал у Рабле ни больше, ни меньше, как смеховую метафору социальной революции. Не будем ханжески морщиться по этому поводу: настоящая социальная революция не имеет ничего общего с возвышенными представлениями о ней экзальтированных революционных романтиков, описывающих ее высокопарными лозунгами. В своей повседневной действительности она есть социальный клининг или, как выразился Н.Г. Чернышевский, «дренаж» – что семантически находится в одном ассоциативном ряду с метафорой Ф. Рабле.

Действительно: всякому экономическому и политическому перевороту предшествует длительный процесс очищения общественного сознания, когда под воздействием новых социально-экономических реалий обесцениваются, стираются прежние значения вещей и вырабатываются новые, когда то, что представлялось новым, оказывается вторичным, а считавшееся устаревшим сверкает новыми гранями, когда возникают новые символы, смыслы и ценности, а старые – безнадежно маргинализируются. И чем глубже такой очистительный переворот – тем дольше он длится, ибо он происходит не в сфере идей, а в самой повседневной и бытовой практике индивидов и закрепляется их привычками, а не политико-правовыми постановлениями или экономическими новациями государства, даже самого революционного. Так он рыхлит, готовит почву для последних, а когда они делают свое историческое дело, он выражает их истину: в массовом сознании и массовой культуре, в житейской повседневности рядовых граждан, они либо искажаются, либо воплощаются с пугающей потомков последовательностью. Политический и даже экономический перевороты находятся с этой культурно-социальной революцией в отношениях взаимодействия, как ее результат и как ее предпосылка.  

Современный человек не склонен к подобному экспериментированию и однозначно выбирает туалетную бумагу. Более того: в экстремальных ситуациях, выпадающих на долю постмодернистского общества, туалетная бумага как средство личной гигиены становится, как мы сейчас наблюдаем, предметом потребительского культа и символом цивилизованности, мгновенно пропадая с магазинных прилавков. По Бахтину это означало бы, что современный человек не нуждается в тотальной ревизии предметного мира, как в Новое время, в глубокой переоценке ценностей. Он («человек потребительской цивилизации») как бы говорит: «мне не нужно ничего сверх того, что уже есть. Я уже все нашел. Только все это надо систематизировать, привести в порядок, покончив с рыночными и левацкими экспериментами. Тонну туалетной бумаги на год (+ 8-часовой рабочий день, зарплату в две-три тысячи евро, ежегодный месячный отпуск, два выходных дня в неделю, "бесплатные" медицину и образование, всякие пособия, скидки и новый айфон) – этого мне, пожалуй, хватит».

Правда, он может про себя еще подумать:

«На первое время. Пока дети не подрастут. А там посмотрим».

Что нашел этот человек? Он нашел свою Землю Обетованную – «социальное государство», welfare state (советского или «западного» типа). Он, правда, нашел его только в воспоминаниях и в своих неотрефлексированных потребностях, но не в окружающей общественной реальности неолиберального капитализма. Однако он далек от того, чтобы за него побороться, тем более, самостоятельно. Он предпочитает «ждать перемен». 

В 2020 году дождался. Перемены наступили. Государства почти повсеместно меняют стратегию антикризисных мер: вместо классических неолиберальных «шоковой терапии» и «затягивания поясов» (испробованных в 1991, 1998 и 2008 гг.), они (пока весьма робко, но все же) начинают переходить к (хотя бы частичной) национализации[5], к государственному регулированию[6] и увеличивают объемы перераспределяемого продукта[7]. Катализатором всего этого послужил отнюдь не массовый организованный антикапиталистический протест; он остался локален, как «Желтые жилеты» во Франции или волнения в Екатеринбурге и Шиесе. Катализатором трансформаций в экономике в западных странах оказалась пандемия коронавируса, а в России – «транзит» политической власти, совершаемый под сильным внешнеполитическим и внешнеэкономическим давлением в условиях краха неолиберальных экономических правил и неомеркантилистского поворота мировой экономики.[8]

Правда, пока еще не вполне ясно, насколько эти шаги по пути социально ориентированного государственного регулирования окажутся последовательными, а их последствия – стабильными. Все эти изменения происходят под давлением внешних обстоятельств, в ходе политической борьбы в среде высшей бюрократии и олигархии и выражают интересы долгосрочного управления в кризисной ситуации, а не сиюминутную выгоду того или иного социального слоя. Эта ситуация – когда к власти приходит «гранбюрократия», воплощающая, пусть на время, общественный Разум – может быть описана с помощью понятия «системный бонапартизм». Ограниченность перемен связана как раз с тем, что их социальный субъект – не сами трудящиеся, а наиболее дальновидные слои высшей бюрократии. Стало быть, эти перемены не выйдут за рамки интересов высшей бюрократии и лишь укрепят ее власть. Но суть дела заключается именно в том, что сейчас ее интересы совпадают с интересами общества в большей степени, чем интересы какого-либо другого социального слоя. Так бывает, например, когда во время шторма взбунтовавшаяся команда и капитан мирятся и забывают прежнюю ссору: кто-то должен лезть на мачту, кто-то – стоять на капитанском мостике и отдавать спасительные команды. 

Дух рузвельтовщины и нэпмановщины (паллиативного социализма welfare state) взвился над миром.

Ограниченность и направление этих общественных изменений определяется не только интересами высшей бюрократии как их главным субъектом, но и массовым психологическим типом. Даже своей политической пассивностью и конформизмом он воздействует на общественные процессы.

Степень общественной свободы его мало волнует. И это стало ясно еще до событий 2020 года, до введения карантинных мер по всему миру.

Только один пример его равнодушия к несвободе. Жителей российских мегаполисов представители государственных органов обыскивают в день по нескольку раз. Я имею в виду досмотр личных вещей при входе в метро, на вокзалы и т.п. Как антитеррористическая акция эта мера вполне обоснована и я нисколько не хочу поставить ее под сомнение хотя бы потому, что я не специалист в этом вопросе. Я о другом, о том, как она отражается сейчас в общественном сознании: никак.

Позднесоветский гражданин (в позднесоветское время подобная система досмотра, пусть технически примитивная, вполне могла бы появиться в связи с кризисом и ростом напряженности в стране) не стал бы, конечно, устраивать против нее массовые акции протеста. Но не трудно представить раздражение советского гражданского общества 80-х гг. по этому поводу, по крайней мере, раздражение бытовое в виде ворчания на кухнях и травления анекдотов. Обыватель той эпохи этим делом занимался и по менее чувствительным поводам. А вот современный гражданин, воспитанный при буржуазной демократии, к ежедневным досмотрам его вещей представителями государственной власти – пусть вполне обоснованным – легко привык (я имею в виду именно массового обывателя, а не узкий круг «прогрессивной интеллигенции», которая вообще редко чем бывает довольна).

Нет оснований сомневаться, что он так же может привыкнуть к ряду ограничительных государственных мер, введенных во время борьбы с пандемией коронавируса, которые не будут отменены в силу их политической полезности для правящего класса в ситуации не утихающего кризиса.

К этому нужно еще добавить, что во время пандемии оказалась дискредитированной либеральная этика, исповедующая приоритет индивидуальной свободы над общественной необходимостью. Лучше всего справились с эпидемией страны, чье общество в наибольшей степени сохранило навыки коллективной самоорганизации, жертвенного самоограничения в пользу общественного целого: это Китай и Южная Корея. Подчеркиваю: конечно, эти страны практиковали неолиберальную экономическую стратегию, скажем, выводя производства в страны с более дешевой рабочей силой (например, Китай экспортировал свои предприятия в Болгарию).

Но я в данном случае говорю не о стратегии бизнеса или государства, а о слабой степени проникновения либеральных ценностей в толщу общественного сознания. Одна из причин катастрофической ситуации с распространением инфекции в США и странах ЕС – не только коллапс неолиберальной системы здравоохранения, но и культурно-психологические факторы: молодежь, воспитанная в (нео)либеральной, постмодернистской, культуре, проявляет преступное легкомыслие и отсутствие к самодисциплине, предпочитая личный комфорт общественным интересам,[9] тем самым объективно способствуя быстрому распространению эпидемии. В этих условиях (нео)либеральная идеология становится просто общественно опасной и противоречащей интересам социального управления.        

Т.о. перед нами возникают очертания нового, возможного, посткризисного общественного состояния. Не надо меня упрекать в его недостаточной обоснованности. Здесь я выступаю в жанре беглых заметок, а не научной статьи; пусть это будет всего лишь гипотеза – но ее вероятность я обосновываю состоянием общественного сознания, а не своим желанием и даже не волей правящих кругов.     

1. Неолиберализм как социально-экономическая модель, основанная на системе глобального свободного рынка, на экспорте капиталов и производств, предполагающая уничтожение или сокращение национальной промышленности и снижение стоимости совокупной рабочей силы – то есть, свертывание «социального государства», получает сильнейший, если не смертельный, удар. В новых исторических условиях он не удовлетворяет потребностям ни господствующих классов, ни рядовых граждан, ибо не решает социальных проблем, а только обостряет их.     

2. На смену единому глобальному рынку идет неомеркантилизм: система национальных экономик, в условиях экономических (и не только) войн практикующих протекционизм, развитие национальной промышленности, госрегулирование и мобилизационные практики. Это предполагает социальную коррекцию капитализма, увеличение роли социально ориентированного перераспределения (паллиативного социализма) и госрегулирования.

Социальное реформирование проводится высшими эшелонами бюрократии, руководимыми, прежде всего, интересами управления и сохранения/увеличения совокупной ренты. Эти меры могут формально сохранять институты либеральной демократии, но они могут и сопровождаться репрессиями, ибо предполагают ущемление интересов компрадорского и финансового капитала и части гражданского общества, подконтрольного последним. Однако надо ожидать общественное одобрение этих репрессий: как было выше показано, общественно-психологический тип, господствующий в этом обществе, причудливо сочетает в себе и готовность к самоограничению и склонность к гедонизму.

Неолиберализм пытается умыть руки коронавирусом, оправдывая им экономический кризис, но сам становится лишь гигиеническим средством для неомеркантилизма. Более пафосной метафоры эта социальная революция сверху, начатая высшей бюрократией, не предполагает. И до тех пор, пока трудящиеся не окажутся способными на самостоятельное (в том числе и независимое от номенклатуры «левых» партий, обанкротившихся в прошлую эпоху) политическое действие, общественный прогресс иного пафоса не обретет.         

Андрей Коряковцев

кандидат философских наук, доцент кафедры социологии и политологии Уральского государственного педагогического университета