«Теодицея революции»

Уже много столетий богословы решают одну специфическую дилемму. Состоит она в том, что Зло, как несомненная принадлежность мира, положительно или отрицательно коренится в причине, произведшей сам этот мир. Иначе говоря: если зло порождено богом – то, в таком случае, он не благ. Если же бог не имел силы воспрепятствовать появлению зла – то, в таком случае, он не всемогущ. В качестве попытки примирения существования зла в мире с благостью, премудростью, всемогуществом и правосудием его Творца, возник термин теодицеи, или оправдания бога. Со времен Лейбница, посвятившего разбору этой проблемы одно из своих сочинений, утекло много воды – однако ни одно из учений не смогло сформулировать удовлетворяющий всех ответ на данный вопрос.

Умы левых теоретиков и активистов волнует схожая по постановке проблема. Звучит она так: оправдано ли применение насилия в процессе построения справедливого общества? Легитимизирует ли «светлое будущее человечества» примененное в процессе борьбы за него насилие? Наконец, оправдывает ли цель средства ее достижения? С точки зрения левых либералов счастливого общества на крови не построишь – а раз так, то и браться за это не стоит. Некоторые договариваются до того, что приступая к революционным изменениям нужно «детально продумать план по минимизации жертв». Как будто революцию кто-то планирует, как некое бизнес-предприятие.

Свой взгляд на эти вопросы не так давно представила Юлия Франк, в тексте под заголовком: «Революционный гуманизм или легитимизация насилия?». Уже с порога она задает недосягаемый моральный императив: «При абсолютно любых обстоятельствах голодная смерть сотен тысяч мирных жителей – это уже трагедия». Между тем, такая постановка проблемы сразу вызывает массу вопросов. Скажем, как быть с тем, что в любом остром общественном конфликте – а уж тем более, в революции, есть как минимум две стороны, – одна из которых готова пролить кровь ради того, чтобы сохранились дореволюционные порядки. Понимание этой простой истины в свое время подвело Владимира Ленина к мысли, что каждая революция только тогда чего нибудь стоит, когда умеет защищаться.

С другой стороны, слыша разговоры о «слезинке ребенка», которой не стоят все великие идеи, мне всегда хотелось задать подобным гуманистам один простой вопрос: могут ли они привести хоть один пример крутого общественного перелома за всю историю человечества, который бы не сопровождался чьими-то страданиями, лишениями, смертями? Как историк, ответственно заявляю: нет таких. И более того, если бы люди, двигавшие вперед общественный прогресс, руководствовались подобной философией, человечество бы до сих пор сидело в пещерах. Ведь, и «выход из пещер» означал коренную ломку привычного для наших далеких предков образа жизни – а значит, страдания и даже гибель для не сумевших приспособиться, для не вписавшихся. Поэтому при ретроспективном рассмотрении любой исторической ситуации – будь то украинский голод 30-х годов минувшего столетия, гражданская война в Российской империи, освобождение от колониальной зависимости народов Африки и Азии – к их оценке стоит подходить не с точки зрения заплаченной цены, а с точки зрения ее соразмерности достигнутым в итоге результатам.

Для сравнения возьмем два сходных по своей сути явления: голод в СССР и голод в Бенгалии. И там и там были массовые жертвы. И то и другое было отвратительным с точки зрения абстрактного морализаторства. Но вот проходит полвека. И что мы видим? Потомки выживших в голодомор советских крестьян получили возможность для, пожалуй, самого масштабного в новой истории нашей страны социального лифтинга. Миллионы людей переселялись в города, бесплатно обучались рабочим и инженерным профессиям, их дети получали возможность доступа к благам цивилизации, несравненно лучшему образованию, питанию, медицине, досугу. И практически вся советская элита 60-х- 70-х годов – это дети и внуки не рабочих, а именно крестьян.

Да, в основании всего этого лежала социальная травма, полученная на этапе перехода от одного социального уклада к другому. Но, извините, так устроена жизнь. За все нужно платить. И цена благополучия советской деревни времен Брежнева – это лишения и страдания в начальный период коллективизации. Чтобы наши родители могли снимать пенки и сливки позднесоветского социального государства, наши деды должны были вынести на своих плечах тяготы переходного периода. И для меня гораздо более важное значение имеет не вопрос о допустимости жертв при проведении масштабных социальных реформ в начале 30-х годов, а тот факт, что сегодня, в результате капиталистической реставрации последнего десятилетия в украинском селе произошел откат в девятнадцатый век – причем, в самое его дореформенное начало, во времена помещиков и крепостных. Недавняя история на Луганщине, где был задержан один такой «эффективный собственник», державший на своей ферме сразу одиннадцать рабов, избивая их палками, и заставляя мяукать и лаять, изображая из себя животных, более чем показательна в этом смысле. Получается, что все что пережила страна в тридцатые, было пережито зря – раз уж мы возвращаемся к казалось бы навсегда ушедшим в прошлое социальным практикам.

Теперь вспомним организованный английскими колонизаторами голод бенгальских ткачей. Он тоже ведь не был прихотью отдельных садистов, радовавшихся людским мучениям – а вполне вписывался в логику капиталистического развития, будучи результатом вытеснения традиционных ремесел машинным производством. Но стали ли внуки выживших бенгальцев счастливее или зажиточнее, получили ли они возможность продвижения вверх по социальному лифту индийского общества? Недавно в интернете попались результаты исследования на эту тему. Бросилась в глаза одна цифра: за последние 30 лет количество безземельных крестьян выросло на 30 %, а количество бездомных в Калькутте увеличилось на добрую сотню тысяч. Думаю, читатели согласятся с тем, что жертвы бенгальских голодоморов были напрасны – если потомки выживших не имеют земли, работы и ночуют под открытым небом.

Идем дальше. Понятно, что любая революция прежде всего решает два коренных вопроса: вопросы власти и собственности. Правящий класс и его конкретные представители, которые теряют эту власть и собственность, никогда добровольно не дадут добро на экспроприацию в общественных интересах. Ждать, пока олигархия дозреет до необходимости отстранения самой себя от рычагов политической и экономической власти в обществе, как предлагает Юлия Франк – это худший вид утопизма. Ведь ценой этого ожидания являются страдания и гибель миллионов людей, здесь и сейчас.

Вероятно, это и отличает Лао Цзы от Маркса и Ленина. Если первый предлагал своим ученикам сидеть на берегу реки и смирно дожидаться того светлого часа, когда течение пронесет мимо трупы врагов, двое других советовали своим последователям, как и всем угнетенным вообще, взять свою судьбу в свои собственные руки.

Предвижу «убойный» вопрос: «а ты бы хотел оказаться жертвой революционного хаоса и насилия?». «А если бы расстреляли и уморили голодом кого-то из твоих близких?». Сразу отвечу: времена не выбирают, в них живут и в них умирают. Революция не спрашивает нашего согласия на свой суд. Если бы «вшивого интеллигента» образца 1916 года спросили, хочет ли он гражданской войны и миллионов смертей, думаю, почти в ста процентах случаев ответ был бы однозначно негативным. Но прошел всего год, и страна погрузилась во власть революционной целесообразности. Не надо ходить к конспирологам – этого никто не планировал, но так получилось.

И когда ты находишься в эпицентре вихря, то сама логика событий заставляет тебя действовать исходя из логики войны. А на войне как? Или ты или тебя. Третьего не дано.

Алексей Блюминов