Марксова схема работает

Предисловие автора: Вокалист панк-группы «Последние Танки В Париже», поэт Леха Никонов, не вписывается в узкие рамки панк-рока. Он видит себя наследником Маяковского, авангардистов, и античного поэта Марка Валерия Марциала. В его текстах присутствует множество культурных посылов – но, при этом, он отрицает постмодернизм. Другие объекты ненависти  музыканта – это  тирания и пошлость. То, что искренне ненавидели настоящие поэты всех времен. После концерта ПТВП в Ижевске Дмитрий Райдер встретился с Никоновым, чтобы поговорить с ним об искусстве, левой политике, революции и конце постмодернизма.

– Как известно, авангардное искусство начала ХХ века – футуристы, дадаисты, сюрреалисты – стремились расширить рамки искусства или вообще выйти за его пределы. Наследуешь ли ты этой традиции?

– Я не то чтобы наследую…  Я стараюсь опираться на опыт всех тех, кого ты перечислил. Именно в этом всегда была моя поэтическая задача – и если это заметно, то я очень этому рад. Я всегда не понимал, например: вот, писатель пишет и придумывает фамилии какие-то своим персонажам – хотя все что они говорят, суть слова этого писателя. Так почему бы не поставить свою фамилию? Я так делаю во всех своих больших поэмах, и поэтому многие путают меня с их героями. Некоторые принимают это за какую-то постмодернистскую игру. Но на самом деле это констатация факта – персонаж есть неотделимая часть писателя. Или, лучше сказать, писатель есть неотделимая часть персонажа – это будет звучать вернее. Причем, каков бы этот персонаж не был, отрицательный или положительный.

Но это касается моих так называемых больших стихотворений. А в других стихах я стараюсь быть более конкретным. Именно конкретность и рифма, а также форма имеют самое главное значение в поэзии. В этом я, наверное, наследник футуристов и тех, кого ты так лихо обозвал «авангардистами начала ХХ века» – потому что это тоже была весьма разношерстная публика. Очень разная – от Родченко до Розанова. Это два разных полюса – хотя оба они мне близки, как это ни парадоксально.

–  В вашей песне есть строчка: «классовую борьбу никто не отменял». Как ты думаешь, большая часть публики воспринимает это послание?

–  Меня это не интересует. Пусть это интересует Noize MC,  или тех, кто зарабатывает бабло на политическом тренде. Меня совершенно не интересует, понимает ли меня публика, которая меня слушает. Дело в том, что на самом деле тут разницы нет. Тот, кто не понимает – это проводник. Вот, ему что-то понравилось – не потому, что он что-то понял, а потому что это угар – и он дает это кому-то послушать. А тот уже все понял как надо. Поэтому меня это мало интересует. В большей степени мне интересно, что на наши концерты ходят люди молодого поколения. Это очень хорошо, потому, что у них не стереотипное сознание пока.

– Ты все-таки разделяешь свою творческую позицию и политическую позицию – если о такой можно говорить?  

– Я вообще никогда не имел никакого отношения к политике. Я поэт, в первую очередь. Никогда политикой не занимался. А социальные песни, социальные стихи, которых у меня предостаточно – это не политические декларации. Это скорее памфлеты или эпиграммы в стиле Марциала или Пушкина. И я не вижу в этом ничего особенного. Моя критика тирании вполне обоснована – хотя бы потому, что никто раньше этого не делал. Поэт всегда будет противостоять обществу, даже если оно удовлетворяет всех остальных. Без этого противостояния никогда не будет творческого потенциала.

– То есть, ты не связываешь себя, как творческую единицу, с политической мобилизацией масс? Ты не готов как Маяковский – после победы революции пойти работать в Окна РОСТа? Придти в Смольный, сказать: «Это моя революция!»

– Человек предполагает, бог располагает. Я на самом деле не могу дать тебе ответ на этот вопрос. Откуда мы можем знать, какая это будет революция? Если это будет правая революция – естественно, я этого делать не буду. Если же это будет левая революция… Это все-таки немножко утопично. Мне кажется, мы должны придти к идее этической революции и выработке новых понятий у левых, которые сейчас все разъединены. Анархисты, коммунисты, социал-демократы… Хотя социал-демократы, это буржуазия, скорее. Нужен синтез новой анархии и коммунизма, чтобы отбросить в сторону все устаревшие заповеди Кропоткина, Бакунина и им подобных. И больше прислушиваться к современным анархистам типа Боба Блэка – или, скажем, к достаточно брутальному коммунисту Жижеку.  

– Ты наверняка знаешь, что в Европе и США проходят массовые протесты, люди захватывают улицы и площади, как в Нью-Йорке – где, кстати, Жижек выступал. Как ты к этому относишься?

– Положительно. В принципе, марксова схема работает. Крупные корпорации объединились, пролетариат тоже начинает объединяется – возьмем, например, страны Третьего мира, или же то, что происходит сейчас в самих столицах империи – в Лондоне, и там, где ты говорил…

– В метрополисах…

– Да, в метрополисах. Это первый знак, что мы приближаемся к тому, о чем говорил Маркс – к мировой революции.

– То есть ты можешь все-таки четко заявить, что у тебя левая позиция?

– Конечно! Я не правый – это, по-моему, очевидно. Я с правыми никогда не имел дел, и дел иметь не собираюсь.

– Но, при этом, ты не готов сейчас присягнуть на верность конкретному движению или партии?

– Ну, это смешно. Я пережил опыт анархизма. Для меня это все больше походит на сектантство. Я полагаю, что все мы, левые, должны придти к консенсусу – а не вырабатывать какие-то там партии. Нужно делать аффинити-проекты, которые будут действовать независимо друг от друга. И желательно, действовать нелегально – потому что легальные способы борьбы нам просто перекрыли.

– А вот твоя песня «Поколение огня» – она о поколении девяностых? Ты не считаешь, что это страшная песня?

– Да, действительно, это о девяностых. Эта песня – мое признание в любви к временам Тамтама и моему другу Рэду.

– Я заметил, что у тебя двойственное отношение к политике…

– Да, двойственное. Как поэт, я чувствую, что когда мешаешь политику и поэзию, чаще всего получается пошлость. Это мало у кого получалось – за исключением «Воронежских тетрадей» Мандельштама, стихов Маяковского или нескольких стихотворений Слуцкого. Но чаще всего, это тягомотина – была, и до сих пор ей остается. Даже Стихотворение «Врагам России» Пушкина мне не нравится. Я, если честно, до сих пор не прочитал «Евгения Онегина». Хотя Пушкин мне очень нравится как поэт.

– Допустим, вашу группу зовут на внеорганизационный, внепартийный концерт – «Рок против расизма». Как в Британии…

– А что дают эти концерты? Они уничтожают расизм, они уничтожают фашизм? Нет. Собирается секта, где каждый помогает друг другу. То же самое с буддистами, со Свидетелями Иеговы. Разъезжают по миру, ночуют друг у друга, не платят за жилье. Какое это имеет отношение к революционной борьбе? Это то, о чем говорил Ги Дебор – общество спектакля.

Только нелегальные средства могут сейчас себя оправдать. Нужно создавать нелегальные кружки, как минимум. Я не говорю о том, что надо схроны с оружием делать – но, как минимум, нелегальные кружки надо создавать. Нужно вырабатывать новую левую политику – а не опираться на устаревшие идеи философов XIX века. Это возможно только в результате открытой дискуссии, которая в нашем обществе невозможна. А раз она невозможна, то в результате все это приведет к революционному взрыву. Вспомни молодежь начала и середины нулевых – и посмотри на молодежь сейчас. Она политизирована гораздо сильнее. И этот процесс будет нарастать. В Санкт-Петербурге студенты уже устраивают акции в институте, ДСПА постоянно занимается акциями прямого действия. Я уже не говорю об анархистах, которых много в Санкт-Петербурге и которые делают свое дело. Другой вопрос, что я вне политики. И все, что я говорю – это мои личные политические пристрастия, которые не имеют никакого отношения ни к моим стихам, ни к моим песням.

Ты знаешь, у меня левые взгляды были до шестого класса. Потом нас резко наебали с этой перестройкой, я какое-то время был даже либералом, возможно… Но со временем, после поездок в Европу и по России, все стало ясно. Они уничтожили государство, которого до этого никогда не было в истории человечества.

– То есть ты советский опыт скорее позитивно оцениваешь?

– Мы не можем сейчас оценивать что-то позитивно, негативно – слишком мало времени прошло. Я оцениваю советский опыт как опыт, который был единственным в истории человечества. И это был глобальный опыт, оценить который мы пока что не можем. Его оценку дадут философы и историки спустя двести-триста лет. Мы сейчас слишком близко к этой ситуации.

– Кстати, о ситуационистах – опять же «лихо обзову». По-моему ситуационисты были одним из последних вспышек авангарда в ХХ веке – когда они пытались соединить политику и эстетику, опять же, выходя за рамки искусства. Ты, как я понял, в целом позитивно относишься к их попытке?

– Нужно не забывать, что все они тоже были разными. Дело в том, что ситуационизм в 1968 году все-таки не проявил себя как течение, которое может повести за собой массы или создать хотя бы какие-то отдельные очаги сопротивления. И самое страшное, что они не сделали из этого никакого вывода – и анархисты, и все левые. Отсюда крах левого движения в девяностые. И тэтчеризм отсюда же. Я глубоко убежден, что левое движение – особенно в европейских странах сублимируется сейчас в социал-демократию, о чем говорил еще Ленин сто лет назад. Что касается России, мне кажется, что мы все-таки находимся в эпицентре самых интересных мировых событий. Жаль только, что они еще не начались. Но то, что происходит в Нью-Йорке, Лондоне и остальных метрополиях, говорит о том, что буржуазный проект себя исчерпал.

– Кого близок тебе из музыкантов, писателей, художников? Помню, в интервью ты говорил об Андрее Родионове, Соломенных Енотах…

– Ну, это Немиров, конечно. С тех пор мои вкусы не сильно изменились, я не считаю, что в России есть поэты лучше, чем Родионов или Немиров. Может быть, и есть – но только я их не знаю. Опять-таки, мой минус в том, что в последние три года я вообще перестал читать прозу. В основном читаю книги по философии, истории. О политике тоже очень много читаю.

– А современное протестное левое искусство, группа «Что Делать» – это тебе симпатично и близко?

– Мне близки все левые движения, кроме узколобых партийных проектов, которые навязывают свой диктат. Хотя я понимаю, что во время революции иерархия необходима. И если она случится, то к власти придет именно та партия, в которой будет более строгая иерархия. Но лично мне, как творческой единице, это противно. Именно поэтому я стараюсь политики не касаться. В этом смысле я больше индивидуалист. И меня больше волнует то, что я пишу.

– Но, в то же время, ты как, творческая личность – такая избитая фраза – не можешь молчать о каких-то вещах?

– Естественно. Но при этом меня постоянно тянут из партии в партию, в партию, в партию. Мне это смешно. Как показывает история, любой художник был всегда больше, чем стиль, который ему приписывают. Наверное, то же самое и в политике. Я не думаю, что Ленин был настолько последовательным учеником Маркса, каким был Плеханов. Но, тем не менее, именно ленинизм смог изменить вялое движение России в 1917 году и создать что-то действительно новое. Я говорю именно об искусстве, как-то Родченко, или Мейерхольд – который, быть может, творил и до этого, но проявил себя после революции.

– Дзига Вертов…

– Дзига Вертов, Маяковский, Мартынов – великий архитектор… Мы можем называть имена, и нам не хватит тетрадки. А если мы начнем вспоминать, что было до этого, то за исключением черносотенной литературы, только Толстой, стихи Тютчева, ну и конечно Пушкин.

– То есть, эстетические новации неотделимы от социально-политических новаций?

– Естественно. Мы сейчас об этом и говорили. Без взрыва, без катаклизма, который мы все будем вынуждены пережить, мы так и будем оставаться в том, в чем находимся. А то, в чем находимся, и называется постмодернизм.

– Да, ты же написал в свое время манифест против постмодернизма…

– Юношеский манифест, я бы сказал.

– Я считаю его до сих пор актуальным. То, о чем ты написал, более развернуто описывают многие современные левые авторы – такие, как Фредрик Джеймисон, который назвал постмодернизм культурной логикой позднего капитализма. Ты считаешь, что прорыв из постмодернизма возможен?

– Возможен.

–  И утопический импульс критики капиталистической идеологии для тебя насущен и необходим?

–  Конечно! Без утопии нет революции. Только опираясь на утопию, можно что-то сделать. Я уверен, что постмодернистский дискурс будет изничтожен. Его уже ломают в политической сфере – а в творческой он уже давно себя исчерпал.

–  То есть, ты согласен с тезисом, что постмодернизм – это логика позднего капитализма?

–  Я об этом написал десять лет назад!

–  Значит, человечество все-таки способно на большее, чем то, что мы сейчас видим – чем этот гламурно-брутальный поздний капитализм?

–  Да. И особенно поздний капитализм, как ты сказал… Все вокруг понимают, что начинается конец. А раз они все понимают, значит, они все способны. 

Беседовал Дмитрий Райдер