Белые флаги в крови

Министрам, вождям и газетам – не верьте!
Вставайте, лежащие ниц!
Идите по трупам пугливых
тащить для голодных людей
черные бомбы, как сливы,
на блюдища площадей.
[...]
Где они –
те, кто нужны,
чтобы горло пушек зажать,
чтобы вырезать язвы войны
священным ножом мятежа?
Где они?
Или их вовсе нет? –
Вон у станков их тени
прикованы горстью монет.

Я не планировал высказываться по этой теме шире, чем в формате подзамочных личных постов и комментариев на facebook. Однако, сначала мне на глаза попалось письмо Анны Переходы «Открытой левой», а затем – вечером того же дня на мой facebook упало приглашение от прекрасной фотохудожницы Элизабет Хауст, озаглавленное «Призыв к адекватности!», которое приглашало: «в эту пятницу в Праге мы ждем каждого, кто устал терпеть навязанные нам склоки, кто устал от войны, диктатуры, обмана, кто хочет высказаться от имени себя и своей страны и, тем самым, призвать людей к адекватности. К пониманию сути проблем каждого, кто еще хотя бы немного верит в человека  как НЕ бесполезного паразита на теле Земли».

Конечно, это звучит наивно и бесхитростно, как розовый единорожек. Ведь каждый уважающий себя политический активист непременно ввернул бы в это нехитрое приглашение определенные слова-маркеры, а то и вовсе попытался бы сделать блиц-анализ ситуации, не покидая свое рабочее креслице. Однако, этот призыв тронул меня. Тронул вдвойне, потому, что Элизабет Хауст – внучка генерала Рохлина. Вот так, петля истории замкнулась, и внучка генерала агитирует за мир.

Кроме того, считаю нужным ответить Вам, Анна – я действительно обращаюсь лично к Вам, так как революционно-демократическая этика требует быть простым и доступным в общении с каждым, если только вы не чувствуете в этом человеке врага или подлеца. Я бы хотел указать Вам на мое несогласие с Вашим видением ситуации вокруг конфликта идентичностей. И, по возможности, надеюсь на некий Ваш ответ.

Я всегда испытывал какой-то особенно сильный интерес к войнам, инспирируемым ради прибыли и массовым убийствам на религиозной почве – к геноциду, фашизму, национализму, коллективным психозам и фрустрации, обуревающим толпу. Многие взрослые считали мое увлечение, мягко говоря, нездоровым. Я читал все, что только мог найти на эту тему, смотрел и пересматривал всю кинохронику и изучал фотографии. Гроссбухи в обложках тисненой кожи, забитые доверху фотографиями – эти сборники начальники концентрационных лагерей преподносили Гиммлеру, а другой значимый деятель Третьего рейха завел себе специальную стенографистку-секретаршу, которая следовала за ним и записывала для потомков каждое оброненное им слово. Я считаю «Ідзі і глядзі» лучшим гуманистическим фильмом о войне, когда-либо снятым вообще, если, конечно, под гуманизмом понимать вовсе не «права геев и дельфинов», да простят меня те представители ЛГБТ и любители животных, которые это прочитают.

В ХХ веке и начале XXI созданы не только средства, механизировавшие уничтожение человека вплоть до необходимости просто нажать на кнопку и полностью выводящие убийство из рамок личного телесного контакта с жертвой – когда больше не надо вгонять штык в чужое брюхо, сходясь с противником врукопашную во время human-wave атаки – но и прекрасные средства документирования этого. Разумеется, правило о минимизации личного контакта в бою касается лишь солдат армий стран метрополии, ибо их военная доктрина заточена под скоротечные огневые контакты на дистанции 600-1000 метров, поэтому снайперская точность современного оружия должна превалировать над скорострельностью. Солдаты стран армий третьего и второго-с-половиной мира до сих пор ведут массовую войну третьего поколения, примером чему служат действия правительственных сил в украинской войне.

В конфликте подобного рода единственным объективным критерием успеха может быть только количество уничтоженной живой силы противника. Отсюда и на первый взгляд ничем не мотивированное зверство правительственных сил, вроде артобстрелов гражданских объектов и инфраструктуры – которую, казалось бы, должны щадить, если конечно существует расчет на то, что территории Донецкой и Луганской областей останутся в составе унитарной Украины. Согласно этой же самой логике действовала американская армия во Вьетнамской войне, федеральные силы во время чеченских кампаний и так действует Армия обороны Израиля в Газе.

Единственный способ найти объяснение своим действиям и не сойти с ума в горячке боя – внушить себе, что главное – это количество уничтоженных врагов, действительных или мнимых. Отсюда и пугающее несоответствие статистики потерь правительственных сил, данных о количестве убитых гражданских и потерь полупартизанских формирований ДНР и ЛНР.

Абсолютное большинство гибнущих в подобных конфликтах – гражданские лица. Хотя действия правительственных сил всякий раз пытаются оправдывать тем, что боевики прикрываются штатскими как живым щитом. Однако это говорит не о нарушении правил ведения войны вообще, а скорее о том, что всякие правила перестают работать в обе стороны.

Я был среди тех, кто подписал спорную в левых кругах «Минскую антивоенную декларацию», и очень надеюсь, что прошедшие через ад замаскированной под антитеррористическую операцию украинские солдаты и офицеры вернутся домой и зададут неудобные вопросы политикам. И что им хватит мужества швырнуть на асфальт перед Верховной Радой все те медали и ордена, которые, уверен, будут раздавать корзинками – или в утешение, или в знак «победы». Но это – рассуждения самого общего свойства.

Боюсь, что однажды объем сырой информации, субъективных источников, которые создают персонализированный исторический нарратив, порождающий какой-нибудь небольшой современный локальный конфликт, превысит все то, что было накоплено во время опыта прежних войн куда большего масштаба и размаха. Разумеется, это немало порадует цифровых археологов будущего и доставит массу головной боли историкам будущего – как отличить правду от лжи? Александр Зиновьев, гениальный философ познания и злостный научный фрик во всем, что касалось истории, попсовый русский гений ХХ века, в своем эссе «Глобальный Человейник» еще в 1997 году описал то, что можно назвать наступлением пост-телесной эпохи. Ее олицетворением в тексте стала девочка Ева, которой, едва она научилась говорить, подарили компьютер по имени Адам.

«Единственной и всепоглощающей страстью её жизни стал Адам. Она педантично записывала в него все события своей жизни до мельчайших подробностей. Как спала, когда и с каким настроением проснулась, какие видела сны, как работал её желудок и кишечник, что ела, у каких была врачей, что покупала и сколько при этом уплатила, что читала, что видела в телевизоре… Короче говоря, она фиксировала каждый шаг своей жизни, каждое переживание, каждую мысль. Время от времени Адам делал суммарные подсчёты того, сколько она съела хлеба и мяса, сколько выпила кофе и чая, сколько испустила мочи… С помощью Адама она находила самые экономные траты на питание и маршруты, диету и режим дня. И все это она педантично делала до восьмидесяти лет. Если бы все записанное ею в памяти Адама, напечатали в виде книг, получилось бы более пятисот объёмистых томов.

Когда она начала терять способность ухаживать за собой, она продала квартиру и поселилась в доме для престарелых. Адама она взяла с собой. Однажды она решила прослушать (она уже не могла читать) то, что записывала в нем. Слушала она полгода, прерываясь лишь на еду, процедуры и короткий сон. Почувствовав приближение смерти, она продиктовала Адаму последние слова: «Я полностью удовлетворена тем, какую содержательную жизнь прожила. Я завещаю исповедь моей жизни Человечеству».

По сути, речь идет даже не о добровольном отказе человека от творческой самореализации под грузом насаждаемых обществом потребления соблазнов и насаждения повсеместного обывательского мышления (то есть, мышления буржуазного, как его понимала автор книги «Мещанская мораль: рыцарь и буржуа» – ведь для аристократа главным его ресурсом было стремление к славе любой ценой) – как об этом писали первые критики массовой послевоенной культуры. Скорее речь идет от отказа от «человеческого» вообще, насколько вообще это наше «человеческое» может быть живым, страдающим и чувствующим. Мы живем во время удивительно короткой памяти – еще каких-то две недели назад в социальных сетях все писали, как правило, о сбитом самолете, если не заметками и перебранками в комментариях, то хотя бы лайками. Это не обошло стороной даже самых стойких молчунов. Сегодня же в топ вышли хэштеги #царьедузапретил и #путинедузапретил. Не мы делаем повестку дня, а она существует уже как бы отдельно от нас, отрываясь от нас, как мясо отслаивается от костей во время побоев специальными пыточными дубинками. Если в качестве главного определяющего признака шизофрении понимать мозаичность и пестроту мышления, неспособность сложить две величины для получения целой третьей, фрагментарность памяти и того, что воспоминания больше похожи на клипы – то мы все шизофреники, безо всякой стигматизации настоящих шизо.

Мы поразительно быстро научились забывать. Антивоенного заряда Второй мировой войны хватило на то, чтобы в массовом сознании советского человека до второй половины 80-х развязывание агрессивной войны считалось тяжелейшим преступлением против человечности, а война не вызывала прилива желания умереть за родину или послать на смерть своих сыновей. Это к вопросу о прочитанной сегодня заметке, где вскользь упоминалась «советская идентичность» и ее крах –  что, по мнению автора, стало долговременным детонатором украинской гражданской войны. Из всех государств пространства бывшего СССР именно Россия и Беларусь, пожалуй, в максимальной степени сохранили эти черты советской идентичности – такие, как прививаемое обывателю чувство собственной ущербности и необходимости быть революционером и творцом и оптимистично-гуманистический взгляд на мир. Понадобилось пять лет жесточайших рыночных реформ, ставших коллективным вскрытием вен, и одна маленькая проигранная война в Чечне, чтобы окончательно переформатировать массовое сознание российских обывателей и внушить им радость созерцания войны.

Впрочем, это касается любого пост-советского и восточноевропейского обывателя – будь он латвийцем, украинцем, чехом, словаком. Анна, дело в том, что Вы рассуждаете в ошибочных категориях. Ошибочность их вовсе не в том, что они могут вызывать у кого-то отторжение даже на уровне дискурса, а в том, что Вы закладываете абсурдную дихотомию «мы-они», как противопоставление некого «советского» и «украинского». Позволю себе обратиться к своему опыту попытки примерить две национальные идентичности, после которых я понял, что всякое «национальное» должно быть преодолено и выведено за скобки. Не подвергнуто нигилистическому отрицанию, а именно преодолено, ибо существование в границах «национального» есть не набор транслируемых сверху мифологем, а ежедневная практика. В результате ее, скажем, я считаю себя в такой же степени британцем, в какой и латвийцем.

Хотя я родился в российском эксклаве Калининград, мое детство и юность прошли в Риге. Латвия является, пожалуй, самым ярким примером общественного раскола, когда в результате действий местной советской номенклатуры при поддержке политических кругов эмиграции, было проведено радикальное исключение добрых 25% населения страны – в массе своей пролетариев и суб-пролетариев. Разумеется, сейчас это противостояние обставляют как  справедливую борьбу тех, чьим родным языком был латышский, против национального угнетения и притеснения русскими шовинистами, и проводят параллели с Первым и Вторым национальными пробуждениями латышского народа. Первое пробуждение породило первых национальных демократов, а Второе – создало латышское рабочее движение. Для его описания используют нарочито эгалитарную лексику и терминологию деколонизации. Хотя к оставшемуся русскоговорящему «советизированному» населению на полную катушку применяют политику «ориентализации» и «стигматизации», используя его как социальный балласт и резервуар дешевой рабочей силы.

Но это чертова историческая обманка – ибо латышские крестьяне в ходе жесткой партизанской войны 1905 года шли на смерть вовсе не ради того, чтобы нынешнее латвийское правительство закрывало русскоязычные школы под предлогом борьбы с последствиями «русской оккупации» и создания «единого языкового пространства и сплочения общества». Русские, украинские, еврейские или удмуртские рабочие и крестьяне гибли вовсе не за то, чтобы получить свои «национальные государства», в которых национальное было бы понято как монополия «титульной нации» на государственную бюрократию, а «национально мыслящей интеллигенции» отводилась роль обслуги этой самой бюрократии.

Поэтому единственный, на мой взгляд, выход состоит в конструировании радикальной и революционной идентичности, о которой можно сказать словами Грамши: «жить – значит быть партизаном». Только идея «партизанской республики свободных людей» может позволить преодолеть создавшийся и искусственно углубленный культурный раскол, ибо это позволяет, например, мне в равной степени считать частью себя и испытывать гордость и за армянских фидаинов, и за русскую революцию, и за латышских социал-демократических боевиков, которые благодаря дерзким ограблениям стали частью городского фольклора Лондона. И «Битву на Кэйбл-стрит», о которой я помню, как всякий настоящий лондонец левых взглядов; и левеллеров; и ирландских республиканцев; и Ганди и сапатистов. Всех, кто был «партизаном» и бросал вызов тупому автоматизму повседневной жизни.

Пост-социалистическое пространство – ибо я не хочу говорить лишь об узких рамках одного лишь Ex-USSR, а еще и о странах Африки и Азии, и, в конце концов, о тех же Балканах, – превратилось сейчас в сплошную кровавую рану. В одной лишь гражданской войне в Таджикистане за пять лет было убито 600 000 человек, а еще год назад сценарий современной украинской гражданской войны был уделом маргиналов из числа патриотических  фантастов и клепателей модов к компьютерным играм. Такие чудовищные жертвы должны, в конце концов, рано или поздно навести пассивного и одуревшего от информационного шума обывателя на мысль, что причиной всех этих выпавших на его долю несчастий являются вовсе не отдельные зловредные политики – богатые старые козлы, которые не хотят терять власть – что у войн есть системная причина, не зависящая от воли «хороших» или «плохих» политиков.

Дальше должны были бы следовать занудные рассуждения о теории «зависимого развития», но нет. Какое-то радикально новое движение, новая утопия, будет возможна лишь тогда, когда начнет происходить массовый – я повторю массовый  – «великий отказ». То есть, принципиальное отторжение даже не существующего порядка вещей, а от самого комфортного и жвачного существования. Когда все и каждый станут в своей повседневной жизни и практике поступать так, как будут действовать граждане новой утопии, лишенные наших с вами недостатков и пороков. Когда мы – люди настоящего – начнем вести себя и поступать как люди будущего. Представьте себе как метафору революции психически больного, который пытается ножом заживо скальпировать самого себя, снять с себя кожу. Ведь ему кажется, что он погребен заживо в этой коже. Наша кожа – это слабость наших разрозненных умов и производительных сил. Поэтому считайте войну за расу, нацию, честь и «достоинство» лишь разновидностью самоубийства, вернее «демонстративного самоубийства», крика о помощи, а революцию – радикальнейшей из попыток излечения и альтернативой полусонной лже-жизни на транквилизаторах.

Эпоха революции, как и каждая послевоенная эпоха – время коллективного катарсиса и поиска ответов. К сожалению, теперь такого рода катарсис умещается в формат поста на фэйсбуке. То, что теперь принято называть романом раньше по своему объему и формату сошло бы за повесть. Поэтому на фоне информационной интоксикации уже невозможно не то, чтобы сочувствовать, но и сохранить самого себя от рассыпания на кусочки мозаики. Сейчас мы все, как персонаж еще одного культурного артефакта, отчасти ставшего достоянием культуры массовой – героя книги Далтона Трамбо «Джонни получает оружие». Солдату Джонни взрывом фугаса оторвало конечности и повредило все его органы чувств, замкнув его разум в границах его телесной оболочки. Мы каждый день проходим через сенсорную кастрацию, поэтому нам всем, всем вместе, надо придумать новую философию, которую мы назовем «новой искренностью» или «новым здравым смыслом», не важно. Или вообще «искренней новизной», sincere novelty. Чтобы мы, в конце концов, разобрались, где «низкое», а где «высокое», а где мир, а где – война.

Позволю себе закончить это цитатой из моего любимого эссе Михаила Лифшица «О нравственном значении Октябрьской революции». Хотя оно было написано в 1967 году и посвящено революции 1917 года, оно абсолютно универсально в смысле описания морального значения радикального обновления вообще.

«Войны нашего времени ведутся в эпоху исторического подъёма масс, кипящего общественного недовольства безличной властью экономических условий, сделавших громадное большинство людей рабами капитализма. То, что на языке политической экономии называется господством монополий, олигополий, государственного капитализма, для каждого отдельного человека есть личная зависимость его слепой, невидимой силы, как бы всеобщей, распространяющей свою железную волю на все уровни жизни — на рабочего в синем комбинезоне, на конторского служащего в белом воротничке, на офицера, воюющего в колониях, на учёного, чиновника и лавочника. Где-то вдали таинственные господа положения завязывают первые узлы этой сети, но этих людей немного, они очень хорошо укрыты от излишнего любопытства и ненависти людской толпы.

Поздний капитализм с его переходом от свободной конкуренции к монополии создал условия, в которых большинство человечества лишено всякого подобия самостоятельной деятельности. Люди — безгласные исполнители, марионетки, играющие определённую роль в их собственной жизни без убеждения в том, что принимаемые ими позы оказывают действительное влияние на эту жизнь. Так человек стал homo ludens, по известному выражению одного из властителей дум современного Запада, человеком, играющим какую-то удивительно дурную игру при всём напряжении его физических и духовных сил.

Бывало и в прежние времена, что проклятие рабства ложилось на целые слои людей, превращённых в слепые орудия чуждой власти. Это было их исключительное положение, вне гражданского общества. Большинство населения сельских и городских общин также страдало от угнетения и произвола. Но при всех бедствиях, неотделимых от их общественного состояния, эти люди могли найти известный выход для своей самодеятельности в упорном земледельческом труде, в развитии ремесла и художественного творчества, в народных празднествах и обрядах. Современное капиталистическое общество оставило лишь узкие щели для подобного удовлетворения. Среди кажущейся свободы и действительного подъёма массовой воли к человеческому достоинству оно создаёт ещё небывалый в мировой истории новый казённый мир, отравляя всякое движение личности сознанием не настоящего, а искусственного, заранее данного по определённым стандартам удовлетворения».

В самые черные, полные депрессии моменты жизни я перечитывал текст этого эссе, и это спасало меня. Как и спасали меня глубоко личные воспоминания об одном человеке, отношения с которыми были для меня моей собственной попыткой выйти за грань моих возможностей, расстояния и существующего порядка вещей. Моей первой революцией, inner revolution, конечно. Если считать любовь единственным по-настоящему универсальным, всеохватывающим аксиоматическим опытом, то в далеком прекрасном будущем это будет единственной вещью, за которую будет дозволено умирать.

Стало быть, this war must be stopped – здесь и сейчас.

Тим Настин

Читать по теме:

Андрей Манчук. Последнее прибежище

Єгор Воронов. Бес гуманизма

Артем Кирпиченок. Две войны. Украина и Израиль 

Ален Бадью. Бег по замкнутому кругу 

Андрій Мовчан. Війна за карту 

Олександр Панов. Этюды о геноциде