Сенокосы

Моя дочка Маруся сидела на стожке сена. Она показывала куда-то рукой, как девушка из семьи Далько в фильме «ХХ век» у Бертолуччи, которая смотрела вдаль с такой же копны, в день освобождения от фашизма.

Я сам знал, как вырастает мир, когда ты еще ребенок и смотришь на него с вершины упругой, душистой горы, которая трясется под тобой и колет тело стеблями. Былинки щекочут пятки, ты смеешься, раскачивая копну – и все вокруг качается перед глазами.  

Это было прекрасно. Но я думал, что копна теряет свою форму, и потом ее надо будет поправлять вилами. Я думал об этом против своей воли. Все, что связано с сеном, вошло в сознание навсегда, из конца двадцатого века – через рефлекс мышечной памяти, через пряный запах сухой травы и цветные карточки из альбома личных воспоминаний. Желтая копна, резко очерченная грозовым небом. И нечеткие, стертые в памяти силуэты движущихся по полю людей.

Сено косили ранним утром, в обильной росе. Косари шли в тумане, останавливаясь, чтобы наточить лезвие. Звук бьющей о железо мантачки шел вниз по лугу. Я мог отличить по нему деда, который точил косу коротким медленным боем, и каждого из тех, кто был в поле, куда смотрел одним глазом маленького окна наш дом.

В нашем селе косили линейным ходом – когда травы ложились в лугу рядами, как застывшие на ходу волны. Или квадратно-гнездовым способом, превращая свежескошенное поле в геометрически правильный лабиринт. Дети ходили по нему, описывая квадраты, постепенно сужавшиеся к центру. Я строго соблюдал этот ритуал, надеясь найти там ответ на какой-то забытый сейчас вопрос. Но в середине поля нас ждал обычный кусок гладко обритой земли. И шмель сердито гудел над своим открывшимся гнездом, из которого мы доставали крохотные бочонки с медом.

Тогда, в раннем детстве, мне еще не давали косить. Но только что скошенная, тяжелая от росы трава всегда ждала меня ранним утром. Я должен был раструсить ее равномерным слоем – чтобы она одинаково высыхала на поле. Потом, в обед сено надо было перевернуть граблями, открыв солнцу его сырую, нижнюю часть. Эти старые грабли до сих пор висят в нашем сарае – легкие, сухие, с гладкой рукоятью, отполированной руками нескольких поколений. Дед сам делал их из дерева, обтачивал рукоять, вырезал на верстаке маленькие острые зубья. Они стерлись за эти годы, будто в старческом рту.

Сено переворачивали несколько раз – а к вечеру его в первый раз складывали копну, чтобы уберечь  от росы. Утром траву нужно было опять раструсить по полю. Так продолжалось неделю. Стебли клевера, кашки и мятлика медленно высыхали на солнечном противне. Зимой они должны были стать молоком, нагретым в глиняном глечике на печи.

Сено становилось легким только после тяжелой работы. Я был мальчишкой – мне хотелось бегать по лесу, играть в футбол, палить костры и пробовать самогон за углом сельского клуба. Поле казалось каторгой – и я был счастлив, когда нам выпадали два дня, чтобы пасти на лугах сельскую череду, и я вырывался из его душных объятий.

Еще надо было следить за погодой, прислушиваясь к далеким раскатам грома. Когда шла гроза, все бежали на поле. Туда приходили соседи, родня – и грабли быстро метали вверх сухую траву, чтобы она не размокла и не сгнила, похоронив наш недельный труд. Мой первый опыт коллективной работы, когда разные люди вместе соревновались со слепой силой, накрывшей небо свинцовым плащом бури. Я помню их азартные крики, мелькавшие цветные косынки, быстрые движения загорелых рук – и чувство тревоги, разлитое в отяжелевшем воздухе.

Не торопился лишь дед. Он закладывал основание копны, делал ее устойчивой – чтобы порыв ветра не мог вырвать из ее боков клочья сена. Это спасало не всегда. И через наше маленькое окно я видел, как шквал несет по полю развороченную копну.

Но наступал день, когда мы несли готовое сено, завернув его в холщевые рядна. Высохшая трава давила тяжестью плечи, колола шею, оставляя на ней ошейник из налипшей сухой пыльцы. Ее сбрасывали на сеновале, за деревянной дверью с нарисованным мелом крестом и латинскими буквами К.М.B – по именам Каспера, Мельхиора и Бальтазара, трех волхвов, которые пришли вслед за звездой в ясли Христовы. Вечером там стелили одеяла, и я сразу же проваливался в сон. За деревянной стенкой доили коров. А подо мной дышало, трещало и щелкало медленно оседающее сено.

Спустя годы я понял, что сенокос входит в жизненный цикл луга. Если травы не упадут под косой ранним росяным утром, он быстро зарастет лесом. Там, куда смотрела с копны Маруся, были заброшенные поля умирающего села, где прозябают его последние обитатели, провозглашенные сейчас хозяевами своей земли.

Потом, в конце лета, в буковинских Карпатах, мы карабкались на хребет к одной из легендарных пещер разбойника-опришка Довбуша. И неожиданно вышли на сенокос. Здесь, почти на самом верху, на крутом склоне, убирали каким-то чудом скошенную на этой круче траву. Селяне были дочерна загорелыми, от них пахло самогоном и заразительным весельем – они угощали нас холодной водой и совали в руки вилы, предлагая метать сено на копну. 

Туристы, наверное, посчитали бы их органическим дополнением к этим горам и прекрасным видам на долину реки Черемош. Но чуть позже, спускаясь вниз, мы вышли на еще один сенокос. Молодая девушка только что закончила там работу, и кормила маленького ребенка возле разбитой здесь же палатки – пока другие еще укладывали копну. С ней заговорил мой спутник, Максим – и мы узнали, что эти люди нанялись убирать чужое сено, и девушка живет здесь в горах, прямо на сенокосе, вместе со своим сыном.

–  Вон наш хозяин – она показала в сторону какого-то человека. Они сидел в тени, на рядне, со стаканом в руках, у разложенной рядом закуски.

Это слово – «хозяин» – прозвучало сейчас точно так же, как оно звучало в этих горах на заре ХХ века, и позже – пока Черемош оставался границей между Румынией и Польшей, деливших между собой Буковину и Галичину. И точно так же, как оно звучит в фильме  Бертолуччи – эпическом рассказе о социальной эмансипации европейских крестьян.

Здесь, на сенокосе, мы видели – двадцатый век продолжается, а до освобождения еще далеко. Хотя дети уже видят этот день с верхушки копны.