«Капитализм – антибиологический строй»

Споры и дискуссии являются необходимым элементом развития науки. Но иногда, благодаря эффекту испорченного телефона, дискуссионные утверждения ученых становятся медийным фаст-фудом. Поэтому закономерен вопрос – возможна ли сейчас ситуация, когда наукой оправдывается социальный статус-кво? Обусловлено ли генами классовое неравенство? И каково соотношение социального и биологического в человеке? Об этом, а также о положении науки в России, экологических проблемах и способах их решения и многом другом читайте в интервью с биологом Владимиром Фридманом.

– Наука при капитализме выглядит как некая диковинная сила, от которой ждут то чудес, то напастей. Так, часто потребителя пугают то ГМО, то пищевыми добавками. Существует ли эта опасность в действительности? Какие опасности может принести наука при капитализме – если посмотреть на новейшие тенденции в сфере генной инженерии, бурно развивающейся сейчас синтетической биологии?

– Мне это кажется того же рода варварством, как некогда крестьяне во время эпидемий холеры считали виновниками врачей, которые, мол, распространяют заразу. Только модернизированным варварством, ибо сейчас куда больше возможностей тиражировать эти восторги и страхи, используя в  коммерческих или политических целях последствия распространения их в массах. Каким образом это делается, какие психологические механизмы здесь задействованы, хорошо описано в книге американских социальных психологов Э.Аронсона и Э.Пратканиса «Эпоха пропаганды».

То, что «чудеса» или «напасти» приписывают науке, а не социальной системе, использующей научные идеи и открытия «по своим правилам» и «в своих интересах», кажется мне такой же неверной проекцией, как приписывать достижения – или социальные язвы – капитализма «особым свойствам» некоторых стран или наций, и по этой причине особо ими восхищаться или безмерно их ненавидеть. Необходимо трезвое, разумное отношение, а не чрезмерность восторгов и страхов. Тем более оно требуется социалистам и коммунистам – противникам существующего общественного устройства. Коль скоро они претендуют на лучшее понимание «социальных язв» капитализма и общих закономерностей хода истории, которая этот самый капитализм ликвидирует, им не стоило бы попадаться в ловушки, специфичные именно для капиталистического массового сознания.

Иррациональность ситуации, как и смысл использования страхов публики хорошо демонстрируется как раз примером ГМО. Главная угроза здоровью потребителя от продукции сельского хозяйства связана с загрязнением, ибо интенсивное сельское хозяйство сегодня неотделимо от высоких доз пестицидов, удобрений, использования гормонов с антибиотиками в животноводстве и пр. И как раз использование ГМО позволяет снизить пестицидную нагрузку (чем сохраняются также и полезные виды животных, массово гибнущие при обработках и пр.) или сохранить интенсивно уничтожаемые леса тропиков и субтропиков повышением продуктивности сельского хозяйства. Вот совсем свежие данные на этот счёт.

Больше того, все опасности, которые только предполагаются при использовании ГМО, давно уже существуют в «обычном» интенсивном сельском хозяйстве и в «обычной селекции», и в гораздо большем масштабе. Мы с моим коллегой–генетиком специально составили таблицу на сей счёт. То есть опасения обывателя по поводу ГМО отлично «уводит в тень» общественного невнимания то, чего бы стоило опасаться на самом деле.

Учёный, – по крайней мере, общественно неактивный, – столь же не властен над использованием того, что он поставляет на «рынок идей», как и рабочий не властен над использованием изделий, производимых его заводом. Поэтому не стоит пугаться и противостоять научно-техническому прогрессу. Нужно использовать его достижения, видеть те из них, реализации которых препятствует именно современный капитализм (как это случилось с идеей устойчивого развития).

У Маркса был красивый афоризм, справедливый и посейчас – что прогресс при капитализме уподобляется «тому отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе, как из черепа убитого». Нет лучшего способа агитации за левые идеи в интеллигентской среде, профессионально занятой производством «нектара» научных знаний и передовой техники, как указание на возможность избавить от «идола» и «черепов», вместо требований отказываться от «нектара». Страх перед ГМО не просто сродни страху перед прививками 100-150 лет назад. Не зря развитие современного капитализма, вопреки небывалым успехам науки и техники, не только не изжило эти старые страхи, но, напротив, скорей усилило антипрививочные настроения, астрологию, целительство, увлечение диетами и прочие суеверия, причём даже у хорошо образованных и состоятельных людей. Усилило их настолько, что на соответствующей мифологии можно зарабатывать деньги, чем занимается целая индустрия с оборотами, сравнимыми с производством обычных лекарств, о чём рассказано в интереснейшей книге английского врача, популяризатора науки Бена Голдакра «Обман в науке».

Более того, он показывает, что эта индустрия, получающая прибыль от эксплуатации антинаучных увлечений и страхов массового сознания, не только расширяется, но и побеждает учёных, имевших неосторожность вступить с нею в борьбу. Это – мощный минус капитализма, уже сейчас провоцирующий сползание в «новое средневековье». В перспективе он может остановить НТП, как некогда остановился прогресс в эллинистическом мире – так как ремесло было низким занятием, и философы хоть и освоили эксперимент, брезговали собственными руками делать и совершенствовать приборы. Сравнимое с этим явление было в СССР – позорная история с лысенковщиной; однако она была побеждена усилиями самих учёных. А описываемые Голдакром современные суеверия/страхи не только не были побеждены – они растут, захватывая в том числе и «элиту» науки.

Иисус Иосифович некогда верно отметил, что лучший способ наказать кого-то – это идти два поприща в ответ на требование идти одно. Наибольший риск от науки при капитализме связан не с использованием научных открытий как таковых, а с идеологическими выводами из научного знания, включая такие, которые ему явно противоречат. Скажем, идеологи расизма, расовой гигиены, евгенического движения, вполне респектабельные среди образованной публики задолго до Гитлера, и до первой мировой войны, в своих обоснованиях всё время ссылались на генетику. Примерно затем же, зачем в Европе это делает г-н Тилло Сарацин, у нас – известный приватизатор г-н Кох.

Но эти отсылки были непониманием или жульничеством. Ведь именно генетические данные наряду с прочими показывают антинаучность расистской догматики о «естественном неравенстве рас» (или полов, или индивидов – но это отдельная тема), как и неэффективность «улучшения человеческой породы» через стерилизацию «неполноценных», до Гитлера и после Гитлера практиковавшуюся в скандинавских странах и в США. Что и выразили генетики коммунистических и леволиберальных  взглядов в Манифесте, специально принятом в этой связи в 1939 году на Международном генетическом конгрессе в Эдинбурге: «избавление от расовых предрассудков и ненаучной доктрины о том, что плохие или хорошие гены являются исключительной принадлежностью определённых народов или лиц с чертами данного вида, не станет возможным, пока не будут ликвидированы условия, ведущие к войне и экономической эксплуатации».

И я прямо скажу: «научное» обоснование расизма, сексизма, национальной ненависти и иных предрассудков, естественным образом воспроизводящихся при капитализме, представляется мне более общественно безопасным, чем преобладавшая ранее религиозная санкция, это, так сказать, софт-вариант старого зла. Прежде всего потому, что научное обоснование предполагает дискуссию, переисследование и критику, в процессе которой выясняются интересные вещи. Например, оказалось, что выводы Линна и Венханена о «сниженном IQ» жителей Чёрной Африки, на которые так любят ссылаться «научные расисты», ищущие причины бедности/отсталости народов бывших колоний и зависимых стран в биологии, основаны на тенденциозном подборе данных, фактически на подтасовках.

То есть, при «научном» обосновании предрассудка он оказывается опровержим даже не идейным противником соответствующих предрассудков, а обычной рутинной практикой научного исследования, всяким аполитичным учёным, всего лишь профессионально стремящимся к истине. В случае религиозного обоснования «неполноценности» или «особой зловредности» каких-либо групп населения – будь то антисемитизм, следующий из евангельского мифа о евреях-богоубийцах, или антинегрский расизм христианства/ислама, связанный с «потомством Хама» и с изображением Сатаны как негра, или идеи неполноценности женщин и необходимости контроля над ним, присутствующие во всех религиях, – такое опровержение невозможно, ибо носители предрассудка апеллируют к вере и связанным с верой эмоциям, а не к разуму.

И переход от религиозных обоснований предрассудков к квазинаучным мне представляется благом, естественным проявлением того факта, что дух веет где хочет, а прогресс действует даже среди коричневых. Как представляется благом общая тенденция «онаучивания идеологии», дающая перспективу избавления от идеологии вообще, о котором мечтал Карл Маркс. Но, конечно, за рамками глобального капитализма.

– Почему некоторые ученые предпочитают биологизаторские теории? Скажем, книги наших биологов А. В. Маркова, М. Л. Бутовской хороши, но не лишены элементов биологизаторства. У кого-то это принимает крайние формы – а в массовом сознании просто подпитывает расизм и социал-дарвинизм. Нет ли в этом неосознанного желания заменить одну большую теорию (марксизм) другой – то есть социобиологией?

– Вопрос интересный, но заданный некорректно, так как в нём «схлопнуто» много разных вещей, которые надо разобрать отдельно. Прежде всего: теорий придерживаются учёные, и именно потому, что имеют возможность их сопоставлять с фактами исследований. Лишь они могут принять решения, развивать ли, меняя, старую теорию, чтобы она могла включить новые факты, или, отбросив её, принять конкурирующее объяснение.

Образованная же публика имеет мнения, больше зависящие от общественных настроений, чем от собственно научных фактов. Так получается именно потому, что она не имеет профессионального опыта сопоставления популярных теорий с новыми фактами, который имеют специалисты, и опыта получения таких фактов, в ходе которого «на собственной шкуре» чувствуешь, какой результат может быть достоверным, какой нет, и где кончаются «область определения» и «область значений» сделанных тобой обобщений. Отсюда известные астрофизики шокируют палеонтологов выдвижением импактных теорий вымирания динозавров и прочих групп организмов в мелу, а экскурсы известного специалиста по биоэнергетике птиц В. Р. Дольника вызывает неприятие у тех, кто поведением птиц и других позвоночных занимается профессионально.

Названные тобой специалисты придерживаются теорий, как ты сказал, «отдающих биологизаторством» именно потому, что такой подход имеет свои достоинства, которые я, будучи его противником, вижу столь же явственно, как достоинства милой мне концепции социальных влияний (или культурно-исторической теории). Но сначала переформулирую на нейтральном языке, ибо «биологизаторство» несёт в себе отрицательную эмоцию «сведения человека к животному», а анализировать лучше бесстрастно.

Фактически спорят о факторах (или детерминантах) формирования должного поведения в должном месте и времени социального взаимодействия людей. Время может быть личным, историческим или эволюционным, в зависимости от того, какого масштаба процессы рассматриваем. Вопрос в том, что важней для данного формирования, биолого-генетические влияния «изнутри», или социальные влияния «извне». Последние делятся на усваиваемые и употребляемые сознательно – обучение/воспитание и действующие «автоматически» – разные формы конформизма, уступчивости и т.п. «социального бессознательного», но то и другое суть социальные влияния.

Что здесь объясняющее и объясняемое, управляющее и управляемое и т.д.? Я считаю, что экзогенные влияния извне, от социальной системы (формирующей личность «в перекрестье» общественных отношений примерно также, как децентрализованная регуляция формообразования в разных участках гидроидных полипов формирует столон, из которого развивается зооид, морфологически и функционально соответствующий потребностям целого) важней эндогенной детерминации «изнутри», генетикой, психофизиологией и т.п. «биологией» индивида. Почему так – попробую рассказать позже, здесь существенно что «биологизаторская» точка зрения не только легитимна, но имеет свои преимущества.

Это преимущества, скажем так, принципа экономии. Придерживаясь «биологизаторской» точки зрения, биолог притязает на поприще гуманитарных дисциплин – истории, культурной антропологии, этнографии, социологии, примерно как паук-серебрянка живёт под водой в колоколе из воздуха. Хотя он «находится на чужой территории», он нигде не покидает темы и метода собственно биологических исследований по генетике, этологии, физической антропологии и пр. Освоение же естественниками гуманитарных дисциплин хотя бы на уровне «компетентного читателя» профессиональных публикаций гуманитариев маловероятно по целому ряду причин. Это требует сил и времени, которые лучше потратить на любимую биологию: история, этнография, религиоведение (не говоря уж о социологии с экономикой) обычно преподаются достаточно плохо, и у биолога не возникает соответствующей подготовки в студенческие годы. В зрелом возрасте её обрести обычно ещё труднее.

Наконец, гуманитарные дисциплины воспринимаются естественниками как существенно более идеологически ангажированные, что в советском, что в западном варианте, на фоне чего «биологизаторская» позиция кажется беспристрастной и в естественнонаучно объективной. Опять же, «биологическое» и «социальное» в поведении человека (как, впрочем, и других высших позвоночных) отнюдь не существуют раздельно и независимо друг от друга.

«Социальное» надстраивается над «биологическим» и управляет им, как всадник лошадью. В каждой схеме реагирования, реализуемой нашим поведением в ответ на определённого рода стимуляцию, «социальное» определяет «распознавательную часть» – в каких ситуациях и на какие стимулы надо реагировать и пр. По мере общественных изменений, при освоении новых профессий и появлении новых навыков старые ключевые ситуации и пусковые стимулы социального характера заменяются новыми и пр. «Биологическое» образует исполнительный механизм, обеспечивающий собственно действие, с поддерживающим его психофизиологическим состоянием; оно достаточно консервативно и куда медленней меняется в ответ на общественные изменения в ходе человеческой истории.

Как писал Маркс, социальное взаимодействие по ходу истории представляет собой «обработку людей людьми». Из вышесказанного понятно, что здесь – так же, как во взаимодействии человека с природой – ведущим, критически важным будет выработка/невыработка необходимой техники социального труда, распространение/нераспространение прогрессивных институтов и пр. То есть изменения социального характера, связанные с формированием личности в ходе обучения, воспитания и прочей индоктринации, идущей от общества и в идеале действенной для всякого здорового человека, независимо от «биологических» особенностей. «Биологические» изменения, если и значимы для истории, следуют за изменением социального характера, и связаны с приспособлением нашей телесности к ним, управляемым стабилизирующим отбором.

Поэтому в жизни при выборе объяснений причин успешности/неуспешности учёбы или иных форм человеческого поведения объяснение «от социальной среды» полезней интерпретации «от биологии», за исключением ряда специальных случаев.

Следовательно, на мой взгляд, примат «социального» над «биологическим» как раз проявляется в том, что первое «перехватывает управление» и подчиняет биологические по сути реакции, вроде сексуальных, родительских, агрессивных и прочих,  своим, чисто социальным стимулам и ситуациям, отстраняя от руля чисто биологические влечения. И человеческая история, с присущим ей прогрессом, сменой формаций, борьбой классов и другими особенностями, как будто специально устроена таким образом, что раз за разом управляющее воздействие «социального» усиливается, а «биологическое» становится всё более управляемым. Причём эта тенденция выглядит естественным  продолжением аналогичной тенденции, просматривающейся у наших предков – приматов. Так, по сравнению с прочими млекопитающими у них снижена зависимость материнского или агрессивного поведения от гормонов и других внутренних факторов, при повышенной роли «сигнальной наследственности», копирования стиля родительского поведения потомками и пр. И, шире, управляющая роль «социального» по отношению к «биологическому» у людей – продолжение и максимальное развитие свойственной всем позвоночным животным тенденции к автономизации внутренней, социальной среды, сообщества животных, от переменности персонального состава и влияния внешних демографических факторов, эмансипация социального поведения от мотивационной подосновы при одновременном усилении формообразующей роли социальных влияний, в том числе в отношении классических инстинктов и пр.

– Как бы ты описал интеллектуальную и идеологическую атмосферу в МГУ  и в российской высшей школе в целом?

– Описал бы пословицей: кто в лес, кто по дрова. Общей «атмосферы», связанной именно с преподаванием в ВУЗе или с занятиями наукой, нет. Большинство погружено в частную жизнь, в том числе большинство продуктивных исследователей. Оно и понятно: в условиях рынка слишком много сил уходит просто на зарабатывание себе на жизнь, если будешь разбрасываться ещё на общественную активность, на науку времени практически не остаётся. Это в советское время, когда проблема заработка не стояла и многие жизненные блага, от квартиры до транспорта, были почти бесплатными, были время, силы и ресурсы на общественную активность.

Поэтому, кстати, уровень общественной активности в виде поддержки социальных инициатив, природоохранной деятельности, охраны памятников истории и культуры последние 20 лет сильно ниже, чем в перестроечную эпоху, и тем более в советский период. Тогда это было слишком заорганизовано, имело тенденцию к омертвлению формализацией, но реально привлекало людей к решению социальных и/или экологических проблем. А аналогичные инструменты современного капитализма – НПО, волонтёрство, частная инициатива – заменяют массовую общественную активность лишь неполно и частично. Всплески общественной активности происходят в основном в связи с какими-то внешними событиями – последний раз это были декабрьские и последующие выступления.

Общественно-активные люди из нашей среды формируют своё мировоззрение, скорей на основании своего личного опыта, того, какие книги читают, каким СМИ доверяют, под влиянием какого научного руководителя сформировались (последний очень часто формирует у учеников не только профессионализм в научных занятия, но и взгляды, жизненную философию, мировоззрение вообще), чем под влиянием «общего факта» преподавания и занятий наукой. Последний, по моему мнению, сейчас не играет роль самостоятельного детерминанта «взглядов». Однако на фоне той достаточно однородной картины, которую я описал, видны исключения, острова самоорганизации, инициативного участия в решении проблем вузовских и страны на основе именно «взглядов» и «идеалов».

Такова, например, существующая с 2009 года Инициативная группа студентов, аспирантов и сотрудников МГУ. Аналогичные группы сейчас появились в РГГУ, РУДН, появляются и в других ВУЗах – в связи с угрозами, следующими из новой волны неолиберальных реформ, коммерциализации бюджетной сферы и т.д. Поскольку все житейские трудности и проблемы профессиональной реализации последних 20 лет, обеспечившие «принудительное погружение» большинства в частную жизнь с дефицитом общественной активности, созданы исключительно правой, неолиберальной политикой, то эти группы в основном левые или либеральные (в смысле тех, классических либералов –  Милля или Дьюи, не Гайдара с Кузьминовым).

– Какова сейчас ситуация с заповедниками и опытными станциями?

– Заповедники органически связаны с социализмом, поскольку идея изъятия «эталонов» естественных экосистем из природопользования навечно, и использование в том числе не только для сохранения дикой природы, но и в качестве «контроля» для научно-обоснованного ведения хозяйства (для чего заповедники имели штат научных работников) – это советская идея, не реализуемая даже в самых развитых странах из-за господства частных интересов и присущей рынку стихийности. Не зря оба сокращения заповедной системы СССР, в 1951 и 1961 гг. оба раза были вызваны не лучшего рода прагматическими соображениями (трудности восстановления страны и хрущёвская глупость соответственно), но принципиальные соображения быстро взяли верх. Сейчас, при капитализме, заповедники – такой же реликт советских общественных отношений, как бесплатное образование, и их тоже пытаются втиснуть в прокрустово ложе нынешних «правил игры». С одной стороны, от заповедников требуют зарабатывать деньги, развивая экотуризм и пр.; эта «торговля дикой природой», с одной стороны, представляет из себя форму природопользования, с другой – делает заповедный статус формальностью, превращая его по факту в национальный парк. Плюс заповедная территория и особенно охранная зона стали крайне привлекательны для захватов, застройки и т.д. покушений окрестного или центрального бизнеса, действующего под  покровительство властей, особенно поблизости к мегаполисам.

Ещё по мере того, как наша страна из промышленно развитой делается сырьевым придатком стран «первого мира», сюда перемещаются особо вредные производства. Вот, скажем, швейцарцы организуют исключительно «грязное» производство никеля в Прихопёрье, и делает это та самая компания Хstrata, которая воюет с местными жителями в Перу. Помимо здоровью людей, существенный вред наносится Хопёрскому и Воронежскому заповедникам. А надо сказать, что в староосвоенных регионах (Европа, Европейская часть бывшего СССР, восточное побережье США и пр.) заповедники и иные ООПТ давно уже находятся «в перекрестье» прицела крупных загрязнителей в виде промышленных городов, мегаполисов и пр., и этот дальний перенос загрязнений, выпадающих на заповедной территории, часто существенней «ближних» нарушений от присутствия местных жителей, туристов и пр.

После вступления в ВТО таких экоопасных проектов будет больше, а возможности сопротивления им на государственном уровне ликвидированы Путиным ещё в 2000 году вместе с отдельным  министерством охраны окружающей среды. Тогда власть стала реализовывать предложенную Союзом правых сил идеологию «грязного подъёма» промышленности, Минприроды мешало, и его слили в одно ведомство (природных ресурсов) с теми, кто природные ресурсы эксплуатирует. Понятно, что козёл – не лучший сторож капустным кочанам, и цивилизованной нормой является административная независимость ведомств, использующих ресурсы и охраняющих от нерациональной или хищнической эксплуатации. К слову, в деле охраны природы она впервые в мире была реализована в нашей стране, декретом Советской власти 1921 года.

Состояние селекционных станций в целом отражает: 1) общее отношение к сельскому хозяйству, 2) нулевые усилия по хоть какой-то адаптации разных сфер жизни к рынку, в который людей вбросили как слепых котят в омут. Тут нужны небольшие пояснения для неспециалистов. Семена имеют свой для каждого вида срок, при котором сохраняется всхожесть. Поэтому коллекции семян необходимо через определённое время пересевать, так что все проблемы, связанные с отжатием земли у селекционных станций, распространяются и на организации, имеющие коллекции семян. Пересев может быть отсрочен, например, при хранении в вечномерзлотных хранилищах, но всё равно через некоторое время пересевать семена и убеждаться в их всхожести – весьма желательно.

Сохраняется очень часто исходный материал для выведения современных сортов – дикорастущие виды, сорта местной селекции. В принципе, обмен ими между организациями разных стран – нормальная практика, хотя тут всё равно нужно стремиться, конечно, чтобы условия были взаимовыгодными.

«Готовые» сорта не только выводятся, но и проходят районирование на селекционных станциях. Там определяется регионы и агротехника, для которых их выращивание выгодно и не очень рискованно (например, с точки зрения гибели от засухи, от вымокания и т.д.). Именно поэтому закупка для посева и посадки зарубежного материала, не прошедшего районирование – шаг часто неразумный. Таким образом, селекционные станции и результат их работы востребованы настолько, насколько страна вообще заинтересована развивать собственное сельское хозяйство. Легко догадаться, что реальная заинтересованность у нашего правительства сейчас близка к нулю. Соответственно идёт и финансирование. Ну, вот, например, одиннадцать тысяч рублей в среднем.

Неудивительно, что земли селекционных станций нередко недоиспользуются или частично используются не по назначению, что служит предлогом для отжатия кем-нибудь вроде Фонда содействия развитию жилищного строительства. Один из таких захватов поставил под угрозу уникальный Павловский банк семян на одноимённой опытной станции ВИРа. Символично: коллекция пережила блокаду и должна была быть уничтожена реформами, лишь протесты общественности отвели беду. Надолго ли? Учитывая, что новый министр науки и образования говорит, что российские исследователи должны не разрабатывать оригинальные технологии, а адаптировать чужие, понятное дело, это относится и к технологиям с/х, селекции и пр.; а земли и здания до сих пор – лакомый кусок для нынешних «хозяев жизни».

Зато готовится отмена категорийности земель – и тут мало не покажется и сельскому хозяйству, и особо охраняемым природным территориям. Дополнительная проблема – можно охрипнуть, призывая станции встроиться в рынок, но хотя они до сих пор производят семена, широко используемые в регионах, ни юридически хорошо прописанной патентной защиты, ни специалистов этого профиля на станциях нет. Станции не могут заставить пользователей их продукта им платить, государство же помогать им не собирается, у него есть иные объекты заботы.

– Существует ли противоречие между развитием производительных сил как базы построения социализма и экологическими соображениями? Есть ли точки соприкосновения между рабочим движением и борьбой за окружающую среду?  Как быть в ситуациях, когда часть населения требует закрытия опасного производства, а часть, боясь потерять работу, выступает за его сохранение?

– Вот тут я подробно ответить не могу, ибо не специалист, надо знать технологию. Как не существует общей болезни «рак», так каждая проблема грязного производства требует особого разбора, тем более что она почти всегда переплетается с социальными проблемами  города, в котором это производство находится. Из общих соображений такое противоречие есть и постоянно усиливается при капитализме. Ибо, с одной стороны, для предпринимателя экологические расходы – это бремя, которое он согласен нести лишь при сильном и действенном давлении общества, и старается его скинуть или обойти при всяком возможном случае. Как пишет в «Коллапсе» известный специалист по охране природы Джаред Даймонд:

«Американский бизнес существует, чтобы приносить деньги владельцам, это способ существования американского капитализма. Успешный бизнес проводит различие между  тратами, необходимыми для выживания бизнеса и тратами, навязанными в качестве «моральных обязательств… Нельзя забывать, что коммерческие организации не благотворительные общества, а компании, нацеленные на извлечение прибыли, и что предприятия, размещающие свои акции на бирже,  несут перед пайщиками обязательство сделать эти бумаги максимально доходными при условии, что средства достижения поставленных целей законны. Современное законодательство налагает на директоров компаний ответственность за так называемое «злоупотребление доверием», если только они проводят сознательную политику сокращения прибылей своих компаний. В 1919 году автопромышленник Генри Форд был привлечён к суду акционерами за то, что повысил ежедневную плату рабочим до $5. Суд согласился, что, несмотря на заслуживающую похвалы заботу Форда о рабочих, его предприятие всё же существует для того, чтобы приносить прибыль акционерам. Обвиняя бизнес, мы забываем, что именно общество несёт ответственность за нетребовательность к горнодобывающим компаниям в отношении очистных мероприятий, за покупку пиломатериалов, производимых методами нерационального хозяйствования. В долгосрочной перспективе именно общество, непосредственно или через своих политических представителей, может сделать деструктивное отношение бизнеса к окружающей среде невыгодным и незаконным, а рациональную экономическую политику превратить в выгодную».

Поэтому общество, заинтересованное в сохранении природы – а я добавлю, что и в безопасном использовании инфраструктуры, – должно навязывать эти обязательства, увеличивая «общественную цену» сохранения данного бизнеса в данной стране. То же касается положительной связи между зарплатой работников, условиями труда, защищённостью рабочей силы и научно-техническим прогрессом.

С другой стороны, обеспокоенный обыватель из среднего класса действует в отношении грязных производств не менее эгоистически, по принципу «только не на моём дворе», и эта тревога выталкивает подобные производства на периферию капиталистического мира, где общественность бессильна, а правительства делают бизнес вместе с корпорациями, вместо того, чтобы контролировать их.  С третьей – города, в которых находятся подобные производства, часто находятся в таком состоянии, что страх потерять работу заставляет работников грязных производств выступать за их сохранение. И нет никакого общего плана развития производства на данной территории, который бы на научной основе мог бы не то что гармонизировать этот конфликт интересов, но хотя бы минимизировать проблемы, следующие из их столкновения. Поэтому при социализме, где развитие производств и городское развитие осуществляются в рамках общего народнохозяйственного плана, экологических проблем будет на порядок меньше – просто потому, что затраты на воспроизводство ресурсов производятся одновременно с затратами на их добычу, использование в производственных циклах, и в нужном соотношении друг с другом. Сейчас же преобладающий частный интерес толкает тратиться на системы очистки загрязнений, на экологическую компенсацию и тому подобные вложения в регенерацию потреблённых ресурсов, как можно позже и в как можно меньшем объёме.

То есть в рыночной экономике требуется принуждать хозяйствующих субъектов к компенсации экологического ущерба обществу, как агрессора принуждают к миру. Плановая экономика, наоборот, учитывает интересы общества, исходя из них, ставит задачи производству, отсюда в такой системе устойчивое развитие городов и других территорий будет важней прибыльности отдельных производств, при капитализме – наоборот. Поэтому в нашей капиталистической реальности рабочему движению надо требовать от владельцев перепрофилировать производство, чтобы минимизировать выбросы загрязнений, создать замкнутый цикл и пр. Тем более что буржуям подобные инновации выгодны, они увеличивают качество рабочей силы в том самом «резервуаре»-городе, из которого компания надеется её черпать и впредь. Но капиталист, как ему и положено, хочет все убытки социализировать, переложив их на общество.

Рабочему движению стоит противодействовать ему в этом плане, примерно как КРИ предлагает для Байкальского ЦБК, чтобы было одновременно без грязи и безработицы, а не что-то одно. У капиталистов достаточно высокие прибыли, чтобы обеспечить и то и другое, равно необходимое людям, а они пытаются прибыль сохранить, сталкивая оба требования лбами. Очень важно, чтобы «экологические требования» в адрес своего производства и своего города выдвигали именно рабочие, а не беспокоящиеся за своё здоровье обыватели-потребители из  среднего класса. Это придаст природоохранному движению существенно более прогрессивный характер, чем сейчас, что на мой взгляд, лучше соответствует его внутренней сути, ибо капитализм гарантированно уничтожит природу, а социализм открывает возможность её сохранить, не отступая назад в плане научно-технического прогресса.

Говоря коротко, уже сейчас в распоряжении человечества есть все необходимые технологии для очистки разнообразных загрязнений, для контроля экологической ситуации, для экологической реставрации – восстановления разрушенных природных ландшафтов. А вот что не умеем делать, и в ближайшие 50-60 лет вряд ли научимся – это искусственную еду и искусственную почву, в последнем случае даже непонятно, как подступиться к этой задаче.

– Противники социализма часто говорят, что мол, социализм – это прекрасная, но утопичная идея, поскольку социалисты недооценивают силу биологического начала в человеке. Что бы ты на это возразил?

– Тут надо не возразить, а подумать. В данном утверждении, как во всяком софизме, есть одна подмена понятий и одно умолчание. Первое состоит в том, что нужная для ответа на вопрос оппозиция «природное/рукотворное» подменяется оппозицией «биологическое/социальное». Как писал М. Л. Гаспаров «Граница между природным и искусственным всё больше сменяется границей между данным и новым. Какую природу рисует ребёнок, впервые взявший карандаш? Домик. Искусство прежних эпох для нас такая же данность, как природа, исторический подход к ней – проблема вроде космогонической и т.д.». Поэтому человеческая природа «делаема»: понятное дело, биологические влечения и потребности у нас общие с животными предками, но вот допустимые, предпочтительные и запрещённые формы удовлетворения  потребностей, или сигналы, запускающие влечения, связаны исключительно с культурой. Кроме, может быть, некоторых обонятельных сигналов. А что обусловлено культурой, и регулируется обществом, может быть изменено в его же рамках.

Это значит, что нет никакой неизменной «человеческой природы», к которой сторонники этого софизма могли б апеллировать. То, что сегодня является новым, и поэтому кажется «уклонением от природы», завтра, для следующих поколений становится данностью и те, кто противится продолжению развития, будут софистически интерпретировать следующий шаг как «уклонение от природы», забывая, что защищаемое ими состояние в момент рождения само было «опасным уклонением» от существующего от веку порядка вещей. Достаточно вспомнить, как воспринимали все буржуазные революции, особенно Великую Французскую, сторонники Старого порядка.

Поэтому никаких оснований считать следующий шаг общественного развития менее естественным для человека, чем прошлое состояние, просто нет, коль скоро для человеческого общества в целом именно непрерывное развитие с классовой борьбой, со сменой формаций, с общественным прогрессом является нормой, а стабильность – временным, преходящим состоянием. Точно также как для биологической эволюции одной из важных тенденций являются морфофизиологический прогресс, автономизация внутренней среды от внешних влияний; именно эти тенденции доминировали в филогенетической линии, ведущей нормой к человеку, и, собственно, обусловили появление нашего вида.

Поэтому все идейные защитники status quo – будь то капитализм, как сейчас, или феодальный порядок, как 150-200 лет назад, апеллируя к «природе человека», противоречат сами себе, ибо защищаемое ими состояние является не менее «рукотворным уклонением от природы», чем изменение, которое они атакуют.

И если уж брать «роль биологического начала в человеке», то капитализм – максимально антибиологический строй, общество с «наименее естественными» правилами игры, что всякий честный труженик чувствует на собственной шкуре, когда ради заработка и профессионального успеха приходится поступаться совестью, человечностью, идейными принципами, жизненными целями и пр. А «естественное» общественное устройство должно быть такое, чтобы максимальному числу людей как можно реже приходилось чем-нибудь поступаться ради выгоды меньшинства, свободное развитие каждого как условие свободного развития всех.

– Как ты относишься к так называемым алармистским прогнозам, к предсказаниям ряда левых экологов, что капитализм может разрушить всю биосферу? Есть ли проблема нехватки ресурсов в условиях роста населения планеты? Или же подобное беспокойство – новая форма мальтузианства?

– Ну да, глобальный капитализм может разрушить биосферу, и довольно много уже сделал в этом направлении. Это не только алармизм левых, но и детально обоснованные прогнозы учёных, вполне респектабельных в отношении взглядов и соцпринадлежности. Скажем, таков вывод авторов знаменитой модели пределов роста, Денниса и Донеллы Медоузов, анализировавших, как отреагировало мировое хозяйство на прогноз экологического кризиса с коллапсом урбанистической и промышленной инфраструктуры человечества за 40 лет, прошедшие с её опубликования в 1972 году. Оно прогнозировали кризис из-за разрушения пределов и переполнения стоков, из-за того, что даже при наличии ресурсов загрязнения и отходы будут накапливаться быстрее, чем люди и естественные экосистемы успевают их очищать. И за 40 лет после того мировая социально-экономическая система отреагировала контринтуитивно, т.е. биомы разрушались, ресурсы тратились, а отходы образовывались быстрее, чем при стандартном  сценарии работы модели, когда предполагается «бизнес как всегда», без перехода к устойчивому развитию. Вообще, почему капитализм против природы, а социализм – за, это отдельная очень интересная тема, которую я месяц назад попробовал обосновать.

Если коротко, проблема нехватки ресурсов сугубо вторична по сравнению с разрушением естественных экосистем, играющих роль регуляторов среды обитания, их «экологические услуги» по очистке воздуха, воды, регуляции климата, воспроизводству биоресурсов невозможно заменить техническими средствами или сельхозразведением. А мальтузианство предполагает не всякое беспокойство, но именно и только беспокойство «демографическим взрывом» в третьем мире. К слову, последний эффективно используется СМИ развитых стран, чтобы отвлечь внимание экологически мотивированной общественности от того очевидного факта, что разрушение биосферы является следствием потребительского давления развитых стран и заимствованием их стандартов потребления «средним классов» многочисленных стран третьего мира, не роста населения как такового. Боящиеся «демографической бомбы» роста населения в странах третьего мира, вроде поэта Бродского, ретранслировавшего эту страшилку аж в Нобелевской речи, в подавляющем большинстве случаев никак не желают видеть, что один их автомобиль представляет для биосферы большую угрозу, чем две дюжины индусов.

Больше того, на примере «взрыва» видна неспособность капитализма решить даже проблемы, по поводу которых беспокоятся много и сильно. Как известно, образование, в первую очередь женское – главный фактор в демографических прогнозах, дать его всем желающим стоит вовсе недорого (также как накормить всех голодных, обеспечить  доступ к чистой воде, прививкам и пр.). Куда меньше, чем жители богатых стран тратят на мороженое, домашних питомцев, увеселительные поездки и пр., не говоря уж про траты корпораций на рекламу и правительств на вооружения.  Но ничего такого не делается и не сделается, пока существует капитализм.

Другой пример – неспособность мирового сообщества сделать что-то реальное для смягчения последствий антропогенных изменений климата, ущерб от которых уже сейчас ощущается в полной мере (это «климатические беженцы», учащение тайфунов и наводнений и пр.). Рамочная конвенция об изменениях климата (РКИК) и Киотский протокол к ней, на которые возлагали надежды, были исходно неэффективны из-за неучёта роли малонарушенных естественных экосистем в регуляции климата, зато привлекательны из-за возможности наладить торговлю квотами и другие рыночные инструменты. Вполне закономерно всё закончилось ничем, 20 лет было упущено, что в условиях нелинейности происходящих процессов может стать роковым. Не случайно в заповеднике рыночного фундаментализма – США – идея заставить бизнес оплачивать экологические издержки, пусть самые главные, или хотя бы частично, рассматривается как «неприемлемый социализм». Как раз на примере проблемы антропогенных изменений климата Наоми Кляйн отлично показано, что как только дискурс превращается в идеологическую войну (понятно кем это делается, и в чьих интересах), достучаться до сознания собеседника оказывается невозможным, и дивный новый мир Хаксли проявляет себя во всей красе. Тем более это верно для социальных рисков капитализма, вроде безработицы или депрессивных районов в городах уж и не говорю, тут неангажированного анализа можно ждать только слева, и то не всегда.

Беседовал Дмитрий Райдер

Также читайте:

Вольф Кицес. Капитализм против природы. Часть вторая

Вольф Кицес. Капитализм против природы