Жертвенное поколение

«Защита детей» – какой смысл мы вкладываем в это понятие? Многие восстания и революции прошлого поднимали вопрос о защите детей; действия протестующих нередко были продиктованы желанием защитить или обеспечить достойное будущее своих детей («не мы, так дети наши…»). Но чем мы готовы пожертвовать ради этого? И на что мы готовы пойти?

Нынешние американские и европейские протестные движения, столкнувшись с репрессиями полиции, задаются вопросом об эффективности тактики ненасилия и о том, насколько длительной будет предстоящая им борьба за изменения мира. Как долго еще сможет сопротивляться капиталистическая система? Сможет ли нынешнее поколение протестующих не оставлять в наследство своим детям необходимость продолжения борьбы?

И первого июня, в «День защиты детей», мы предлагаем вашему вниманию новый текст Вэгабонда Бомонта – американского режиссера и сценариста, автора фильма «Мачетеро», посвященного пуэрториканской герилье.

«Взгляните на себя – вы, подростки и студенты. И как, спрашивается, я должен сейчас чувствовать себя, будучи представителем старшего поколения? Что, спрашивается, я должен чувствовать, когда я вынужден сказать вам: Мы, мое поколение, без толку просидели, пока весь мир боролся за права человека, и поэтому вам довелось родиться в мире, где вам опять придется продолжать всё ту же самую борьбу? И что же мы сделали – мы, которые шли впереди вас? И я скажу вам, что мы сделали – ни хрена. Так что не повторяйте наших ошибок».

                                      Малкольм Икс

Основной вопрос сейяас заключается для нас не в том, чего мы хотим, а в том, как именно мы собираемся добиться того, чего хотим. Капитализм продолжает существовать – но давайте сначала определимся, что есть капитализм. Капитализм – это эксплуатация человека и всей планеты. Эксплуатация, не брезгующая никакими средствами ради извлечения прибыли. Рабство, геноцид, нищета, болезни, войны – если все это приносит прибыль, значит, оно идет на благо капитализма.

Единственным правилом капитализма является извлечение прибыли. И этому необходимо положить конец. Но мы не сможем определить конкретный курс, которым будет двигаться наш мир потом, не уничтожив для начала сам капитализм. Нам даже сложно представить себе мир без капитализма – поскольку он полностью пропитал своей заразой всю нашу жизнь. На самом деле, мы даже не знаем, и так и не будем знать, куда идти дальше, прежде чем не избавимся от него. А там уже видно будет – у нас есть всё для последующей импровизации. Мы верим в силу нашего воображения, которое растет и распространяется, как антитела, воюющие с вирусами.

Процесс, который мы наблюдаем в ходе нынешних уличных народных восстаний – от «Африканской весны», «Арабской весны», движений сопротивления распространившихся по Европе и затем перепрыгнувших Атлантику – сводится не к определению конкретного политического аппарата, который придет на место нынешней системы угнетения. Речь идет об устранении всей системы угнетения в целом.

Мы говорим о возрождении веры в собственное воображение и коллективное возрождение человечества. Старые споры между марксистами, ленинистами, либертарианцами и анархистами никуда не денутся. Но они временно отходят на второй план, пока мы все занимаемся одним общим делом – ликвидируем нашего общего врага. И не важно, в каком направлении будет развиваться наше общество в будущем – в настоящем мы еще боремся с одним врагом.

Конечно, тут сразу же встает вопрос: за что мы боремся? За реформу или революцию? Если за реформу, тогда и беспокоиться не о чем. Реформа такой коррумпированной системы, как наша, будет напоминать фразу из «Апокалипсиса сейчас»: «Мы кромсаем их пулеметными очередями, а потом предлагаем им бинты для перевязки». Если же мы ставим перед собой долгосрочные задачи, если мы хотим совершить революцию, если мы боремся за то, чтобы действительно перевернуть мир вверх тормашками, то давайте ответим сами себе на один вполне логичный вопрос. Для тех из нас, кто ведет сейчас борьбу в США, актуальным является вопрос: на что мы готовы пойти ради совершения этой самой революции?

Власти нашей страны совершенно исказили само понятие «ненасильственный протест», определяя его в настолько узком смысле слова, что он стал совершенно неэффективным. И дело не только в том, что наше государство само определяет и само санкционирует допустимые формы протеста, делая их неэффективными – а в том, что прогрессивные движения сопротивления в США принимают навязанные им условия игры. И точно также – в произвольном порядке определяя, что есть протест, а что нет, – наше государство применяет грубую силу, по собственному усмотрению без каких-либо разумных обоснований. Оно использует силу даже просто ради запугивания – чтобы лишний раз напомнить протестующим, что им лучше придерживаться санкционированных государством и неэффективных форм протеста или им вообще не поздоровится.

Дебаты между американским государством и американскими прогрессивными движениями сопротивления ведутся вот уже десятки лет. И ведутся они по следующему сценарию: прогрессивные движения сопротивления идут на поклон к государству и говорят, что сделают все в рамках дозволенного самим этим государством. Что уже позволяет угнетателям диктовать и указывать нам, каким именно образом мы должны бороться с угнетением – а это само по себе является наиболее тяжелой формой угнетения. И спустя десятки лет переговоров и дебатов с американским государством наши протестные движения до сих пор отказываются признать, что единственный способ достичь совей цели – это выйти за рамки санкционированных государством форм протеста. Вместо того чтобы в знак неподчинения открыто выйти за рамки дозволенных форм протеста, американские протестные движения лишь послушно соглашаются, позволяя тем самым государству еще более сужать и ограничивать возможности протеста.

Десятки лет государство старалось сделать любой протест неэффективным, самостоятельно определяя дозволенные его формы. И американское протестное движение постоянно уступало, переживая при этом нечто напоминающее стокгольмский синдром – когда интересы угнетателя ставятся для угнетенного превыше его собственных. Приняв их правила, уступив, мы согласились на самоцензуру.

Все, что нам нужно сейчас – это выйти за рамки санкционированных государством правил, делающих любую тактику протестных движений неэффективной и позволяя государству топтать сапогом любой протест и делать вообще все, что оно посчитает нужным. Американское движение сопротивления должно пересмотреть свои представления об эффективности, и, соответственно, пересмотреть свою тактику достижения цели. Оно должно действовать по своим правилам, а не позволять врагу полностью диктовать условия ведения сражения.

Если мы сможем пересмотреть и сами определить понятие протеста в интересах тех ради кого мы ведем борьбу, то сможем по своему усмотрению решать, как нам поступать и как именно нам сопротивляться угнетению. И подобная свобода действий неминуемо запустит процесс, который приведет нас к вопросу о жертвенности. Хотим ли мы проиграть в борьбе за то, чтобы сделать невозможное реальностью для следующих поколений? Хотим ли мы, чтобы следующим поколениям пришлось продолжать ту же борьбу? Или мы, все-таки, хотим быть поколением, которое откроет другим двери в новую и невиданную ранее эпоху равенства?

Можем ли мы прямо сейчас для себя решить – закончится ли эта битва на нашем поколении? Можем ли мы сказать корпорациям и политикам, что мы желаем, что мы готовы, что мы можем сделать все необходимое для воплощения того, что ранее считалось невозможным? Можем ли мы сказать системе угнетения, что теперь уже ни слезоточивый газ, ни полицейские дубинки, ни полицейские заграждения, ни резиновые пули, ни избиения арестованных, ни приговоры суда, ни тюремные сроки – ничто не остановит нас и не помешает нам воплотить в реальности ранее невозможное?

Можем ли мы с уверенностью сказать, что, если будет нужно, то мы умрем за то, чтобы сделать мир лучше? Можем ли мы сказать, что теперь ничто уже нас не удержит от преобразования мира согласно нашим представлениям?

Можем ли мы пожертвовать своим временем, своим образованием, своей карьерой, своей семьей, своими друзьями, самой возможностью увидеть в будущем нечто лучшее? Можем ли мы рискнуть всем и прямо сейчас? Можем ли мы рискнуть всем, чтобы будущим поколениям не досталось в наследство то бремя, что нам пришлось унаследовать?

Можем ли мы стать поколением, которое принесет себя в жертву?

Сможем ли мы сказать: старый мир с нами и закончится?

Вэгабонд Бомонт

Nothingtobagainedhere

Перевод Дмитрия Колесника