Машинистка

Любовь – это сильнейшее антикапиталистическое чувство, которое только возможно

Теги матеріалу: європа, пам`ять, поезії, постать, фемінізм

18.05.2014

Аустра Скуиня – юная латышская поэтэсса, левачка, коммунистка в подполье. Рожденная холодным февралем послереволюционного 1909 года, в самый разгар столыпинской реакции, чувствительная и впечатлительная девочка, восьмой ребенок в семье лесника. А революция к тому моменту уже была жестко подавлена: кто-то оказался на каторге, а кто-то был вынужден уйти в эмиграцию. Впрочем, уже тогда слово «Латвия» обрело политический смысл и наполнение, ценою борьбы и крови, пролитой в ходе партизанской войны лета 1905 – зимы 1906 годов.

Мало кто знает, но именно Латвия была де-факто первым государством Европы – если, конечно, считать подлинными истоками латвийской государственности и республиканского строя те многочисленные крестьянские «республики», которые массовой создавались и провозглашались в сельских волостях тут и там в течение всего 1905 года, – где женщины получили равные с мужчинами избирательные права без имущественного ценза. Как писала газета «Daily Telegraph» – на волне революционных протестов и забастовок, власть на территории современной Латвии (разделенной тогда на Курляндскую, Лифляндскую губернии, а также Латгалию, бывшую тогда частью Витебской губернии) де-факто взяли так называемые «федеративные комитеты». Они объединили активистов главной движущей силы революции в Прибалтийском крае - Латвийской социал-демократической рабочей партии, а также представителей всех проживающих в Латвии национальностей и других социал-демократических организаций (например, Бунд, РСДРП и немецкую социал-демократическую организацию, которую возглавлял Фридрих Платтен). На выборах в эти «федеративные комитеты», на основе тайного и пропорционального голосования, могли участвовать все жители в возрасте от двадцати лет, – вне зависимости от пола, национальности и имущественного положения. Кроме того, в состав данных комитетов весьма часто избирались женщины.

Впрочем, об этом, – как и о революции 1905 года – теперь почти не вспоминают, а смешной и строгой темноволосой девочке, писавшей яркие, несколько неуклюжие и очень искренние стихи, нашлось место лишь на двух страницах в школьном учебнике литературы. Стихи, разумеется, лишь о неразделенной любви. Никакой, упаси господь, крамолы, – отчего поганая молодежь может возжелать начать бунтовать и носить футболки с принтом ню-фотографий поэтэссы (она была моделью) в знак протеста против идиотизма окружающей действительности, юношеской витальности и любви к жизни.

Когда началась гражданская война, ей было всего десять. 1917 год – еще не ее революция. Она росла и ходила в школу во время становления межвоенной парламентской республики. Первые годы юной буржуазной Латвии были весьма бурными – тысячные рабочие забастовки под красными флагами и отголоски «белого террора». Уже тогда другой поэт, великолепный Александр Чакс напророчил приход фашизма в стране, которая, согласно логике своего появления на свет и дальнейшего развития, сначала была до безобразия красной, но затем начала резко праветь. На главном монументе страны – Памятнике Свободы – есть два барельефа. На одном изображені рабочие, дающие отпор царским драгунам во время митинга на заводе «Феникс» – реальная историческая сценка. В центре композиции – рабочий, замахнувшийся на всадника гаечным ключом. На втором барельефе – солдаты латвийской национальной армии, той самой, которая учинила в Северной Латвии множественные безрассудные расправы над заподозренными в симпатии красным латышами. Убивали всех, –действительных и мнимых коммунистов и социал-демократов. Чаще всего – школьных учителей. Впрочем, солдаты этой же армии – вчерашние крестьяне – осенью 1919 громили под Ригой немецкие фрайкоры, вновь шедшие завоевывать эти земли. Те новые крестоносцы, которые вернулись домой из этого похода – сколько из них вступили в НСДАП и потом убивали коммунистов в Германии? А те, кто в те дни сражались в латвийской армии – сколько из них в итоге попало в ряды бойцов 2 дивизий СС? А сколько – в Красную армию? В честь тех боев в 1923 году бывший Петровский парк в Риге переименовали в Парк победы. А после Великой отечественной войны в этом парке поставили памятник Освободителям Риги – и ведь даже не пришлось менять название парка. Хотя кто-то полагает, что антифашизм и существование латвийского государства несовместимы.

Отец умер, когда ей было пятнадцать лет, и путь был один – в Ригу. Это был вовсе не «маленький Париж», как описывал ее какой-то сентиментальный публицист в эмиграции. Скорее уж, Рига казалась «маленькой Веной». Она была такой же многонациональной и космополитичной – овеянная немецким духом и построенная руками, потом и кровью латышских рабочих, на немецкие и французские капиталы. Возьми Петр I Ригу раньше – и она стала бы имперской столицей – ведь, в отличие от Санкт-Петербурга, этот порт не замерзает практически круглый год. Аустра начала писать, дебютировав в «Социал-демократе», самой левой легальной газете того времени. Это был этакий латышский «Гардиан», где, кроме вестей из Советской России и жесткой критики буржуазного правительства, печаталась прогрессивная проза и стихи. Редактором «Социал-демократа» был Ансис Рудевицс, принадлежавший к левому крылу партии и неоднократно занимавший пост министра социальных дел. В 1938 году, после переворота Ульманиса будучи изгнанными из Латвии и осев в Швеции, он воскликнул в сердцах: «После четырех лет фашистской диктатуры нам будет необходимо, по меньшей мере, шесть лет жесточайшей диктатуры в большевистском стиле, чтобы преодолеть последствия фашизма в нашей стране». Позже Ансис был благополучно кооптирован в советскую номенклатуру, пережил репрессии и умер в своей постели.

Она училась в Латвийском университете, при этом состоя в рядах левой студенческой корпорации «Земгалия». Случай удивительный и, вероятно, даже в чем-то уникальный – левая студенческая корпорация. Латышские студенческие корпорации создавались в период первого национального пробуждения, стараниями первых латышских национал-демократов и Александра III, который, ненавидя немцев, был до такой степени «германофилом» с точки зрения практики, что проводил абсолютно выдержанную в духе бисмарковского «культуркампфа» политику навязывания национальным окраинам русского языка и полной унификации. Студенческие корпорации мыслились первыми ростками национального пробуждения целого народа, из рядов студенческих корпораций, этих тайных пивных братств бурсаков на немецкий манер, вышли первые латышские буржуа. А первые латышские революционеры решили, что основанная на тайных обрядах и конспирации модель студенческого братства крайне удобна для революционной работы – и так появилась первая латышская революционная организация, еще задолго до создания первой революционной партии. Угнетатели всегда учили угнетенных. В 1932 году случился курьез – одна газета напечатала некролог на смерть Петра Стучки, «многолетнего филистра корпорации «Земгалия» – и газету тут же прихлопнули. В двадцатые годы корпорация раскололась на либеральное и социал-демократическое, в духе австромарксизма, крыло, а где-то глубоко в ее недрах существовала законспирированная ячейка «Красной помощи».

Впоследствии, з-за тяжелого финансового положения Аустра была вынуждена оставить учебу в Латвийском университете. Она начала посещать курсы в Рижском народном университете, находившемся под влиянием профессиональных союзов. Надвигался мировой кризис, а за ним и парламентский кризис в Латвии. Дни Аустры занимала монотонная работа машинистки в Министерстве сельского хозяйства. Ее неразделенной любовью стал поэт и переводчик Валдис Гриевиньш, которого уже никто и не помнит, встреченный ею в августе 1930 года. Он был старше Аустры на четырнадцать лет и имел семью. Более года она каждый день получала от него цветы – белые розы и алые гвоздики. Поздно ночью 5 сентября 1932 года, сбросив свое темно-синее пальто и оставив у решетки набережной портфель, но не оставив никакой пояснительной записки, девушка бросилась в Даугаву. Она ушла из жизни за два года до фашистского переворота, навсегда оставшись юной. Возможно, доживи она до 1940 года – она бы вступила в коммунистическую партию, которой симпатизировала, боролась бы с фашистской диктатурой. Или, быть может, уехала бы воевать в Испанию, как и многие другие держатели латвийских паспортов, которым не нашлось места в «возрожденной национальной Латвии» – такие, как генерал республиканской армии Испании Вольдемар Озолс – личный враг Карлиса Ульманиса. Или социал-демократический экономист Карлис Балодис, чьи научные работы повлияли на создание плана ГОЭЛРО – тогда как на родине его встретили холодно и отчужденно. План индустриального развития Латвии и перехода к социализму при существующих производительных силах, который он предложил правительству, был спрятан под сукно, хотя при первом и последнем «левом правительстве» 1926-1928 года предпринимались отдельные робкие попытки внедрить его в жизнь, – например, властями была начата разведка места строительства Кегумской ГЭС.

Как писал Мартин Бубер (кстати говоря, социалист, хотя и весьма специфический): «Пока надо мною простирается небо «Ты», ветры причинности смиряются у ног моих, и вихрь рока стихает». Какая простота, – а ведь он только всего и делал, что писал о существовании отношений «Ты-Я» и «Я-Оно» и о необходимости обнимать деревья. Для кого-то эта сосна или береза – просто дерево, а для кого-то – целый мир «Ты».

А Томас Эдвард Лоуренс (агент британского империализма, военный талант которого ценил Во Нгуен Зиап), сказал: «сильнейшим мотивом на всем протяжении этого времени был личный мотив, не упоминавшийся в этой книге, но присутствовавший в моем сознании каждый час этих двух лет. Настоящие страдания и радости могли приходить и тут же покидать меня, но этот побудительный мотив, возвращавшийся, как воздух под действием циркуляции, преобразовывался в постоянный элемент жизни, пока не приблизился к концу».

Любовь – это сильнейшее антикапиталистическое чувство, которое только возможно.

Тим Настин

***

допотопный мой underwood
позволь же голову мне положить
на твои железные плечи
слушая песнь тиши

знаю же, что когда-нибудь буду тебя проклинать
чтоб меня не подвел старый твой валик
при наборе стихов
печальных, к тому же, как серые рощи лифляндских берез
еще и паршивых
точно рабочей окраины пыльные улицы

я буду тебя заклинать в последний свой раз
выбивая министерскую резолюцию
машинистка такая-сякая
высоким требованиями государственной службы
не соответствует

и тогда
когда терять, в общем-то, будет уже решительно нечего
посреди сутолоки, шума и гама
биржи всемирной
одна я услышу
и сразу узнаю невеселую печальную скорбную песнь о хлебе насущном
а по желобам труб водосточных
понесутся грязи ручьи
и женщины, бледные
точно рыхлый апрельский нерастаявший снег
будут весной торговать на бульварах по куску на отрез
а дети улиц запев про броненосец «Потемкин» под знаменем алым
будут строить через лужи мосты
в новую
счастливую жизнь
которую мне и друзьями моим оборванцам на веку своем не видать
ведь апрельский паводок смоет, унесет прочь и нас
вслед бумажным мостам как отжившего прошлого часть

допотопный мой underwood
позволь же голову мне положить
на твои железные плечи
слушая песнь тиши

гремящими костяшкам литеров
не набивать новых букв готическим шрифтом
на белой бумаге
а солнце дамой-кокеткой
усмешкой просияет прямо в лицо
сквозь стекло оконных решеток и рам
на столешнице акты с укором хлопнут обложек ресницами
в то же время я слышу
шелест приводного ремня и вижу вращение смазанной втулки
на английском сталелитейном заводе рабочие шепотом тихим ведут разговор
об Африке, что пробуждается
о гражданской войне с Гоминьданом в китае
и о свободе даром для всех, которой нет и нету у них,
но, быть может, они говорят
однажды в самом сердце Европы
возгорится пожар мировой революции и машинистка
стремительным ударами пальцев
будет чеканить на белой бумаге
буквы пламенеющих слов,
продиктованных искренностью новой эпохи