«Нужно просто отважиться на победу» (+видео)

Алексей Цветков – писатель, активист, художественный критик и продавец в книжном магазине «Фаланстер» – известен не только своими книгами, но и удачными попытками системного анализа современного нам общества, выполненными через призму социально-культурологической проблематики. Как заметил сам Алексей, недавно высказанные мысли Славоя Жижека об эмансипативной составляющей христианской теологии, переосмысленной через атеизм и левый политический радикализм, на удивление созвучны тезисам его статьи о том, «нужен ли левым свой бог?».

В интервью LIVA.com.ua Алексей Цветков рассказывает о своей новой книге, о сложностях развития постсоветского «оккупай»-движения, о «большевизме мышления», о новой и старой российской интеллигенции, о личных впечатлениях от общения с Ходорковским, и перспективах будущей победы – на которую нужно только решиться.  

– Алексей, говорят, что твоя последняя книга «Поп-марксизм», изданная Свободным марксистским издательством, хорошо продается в московском «Фаланстере»?

– Да, на первой неделе октября моя книжка лидировала в продаже вместе с новым томом лекций Мишеля Фуко. Да и в остальных местах она продается гораздо быстрее, чем я предполагал. Её издатель, Кирилл Медведев, очень доволен. Правда, она не продается в больших магазинах – потому что с буржуазной точки зрения она вообще не издана. Нет никаких полагающихся номеров, фиксированного тиража, договоров, копирайта, прав и прочего. Полный самиздат. Это моя абсолютно бесплатная работа на идею, как я её сейчас понимаю.  

– О спросе на левую литературу говорят достаточно давно. Насколько это подтверждается цифрами? 

– Тут лучше уточнять, чем обобщать. Спрос на левые, антибуржуазные тексты весьма локален и не сравним в цифрах со спросом на правые, имперские, националистические книги. Спрос на левые теоретические и академические тексты вырос в последние пару лет в среде гуманитарной учащейся молодежи, которая наконец усвоила, что без текстов Адорно, Бадью, Бурдье, Джеймисона  или ситуационистов невозможно понять устройство и происхождение современной культуры. Во многом их интерес профильный, связанный с выбранной профессиональной деятельностью. И для них такая высоколобая левизна, это прежде всего, принадлежность к европейской университетской культуре.

С другой стороны и совсем в другой среде начал расти интерес совсем к другим книгам: молодые неформалы, уличные активисты и представители самых разных субкультур всё чаще покупают «Грядущее восстание», «Параллельные общества», стихи Мао, сборники Бренера или фантастику Чайна Мьевиля. Их интерес совершенно иной, они хотели бы найти в антикапитализме что-то для изменения своего образа жизни и ждут от этих текстов моделей поведения и даже «радикального развлечения». Получается, есть два вида левых текстов – «критическая теория» и «увлекательная крутизна», и две аудитории мало пересекающиеся. Из популярных авторов на этой границе, сразу в двух полях, талантливо балансирует Славой Жижек.         

– Но перейдет ли этот спрос в новое качество политической активности масс? Что для этого необходимо?

– Я люблю рассматривать общество как трёх или четырёхэтажную пирамидальную модель со сквозными лифтами, где на каждом этаже конкурируют за близость к лифту не менее трёх больших групп. У каждой группы есть история, интуитивная система вкусов, надежд, страхов, свой тип потребления, свой набор любимых заблуждений и своя культурная политика. Поэтому я слабо понимаю, кто такие «массы»? Если мы возьмем самый нижний и широкий этаж, то подавляющее большинство людей на нём не подозревают ни о Жижеке, ни о «Невидимом комитете», ни о нас с тобой. Читают они обычно детективы популярных серий, часто смотрят телевизор, а интернет используют для халявного скачивания голливудских лидеров проката.

Те группы на этом нижнем этаже, которые дрейфуют от лифтов к периферии, имеют свой вариант политического недовольства. Для более старшего их поколения это советская ностальгия и сталинизм в разных его вариантах, а для более молодого – расовая теория в разных версиях. Не имея даже мизерной доли в прибылях, более старшие начинают воспринимать как свой капитал советское прошлое, а более молодые – этническую принадлежность.

Мне трудно себе представить, как при сохранении нынешней системы периферийного капитализма что-то могло бы измениться там всерьез. Ну, разве что откуда-то туда спустится гениальная хип-хоп группа и всех, кто помоложе увлечет новой социалистической идеей на уличном языке – но это вряд ли. В случае революционных событий люди из этих групп способны быть тараном, рушащей систему силой, но не сознательным субъектом с рациональной стратегией, которым они станут лишь в другой классовой системе, плоской, а не пирамидальной.

Этажом выше уже и «левизна» выглядит иначе. Там я вижу огромный ресурс для расширения антибуржуазных настроений – особенно среди молодых людей. Это новая интеллигенция и новый средний класс, у которого, в силу возраста, нет аллергии на «совок» и марксистскую лексику. Эти люди в России выйдут на политическую сцену, как только окончится стабильность – а это очень скоро. Если они  убедятся, что на достигнутом технологическом уровне дурная связь между социализмом и репрессивностью наконец расторгнута, то именно они и станут главным источником распространения этой идеи как вниз пирамиды, так и вверх. А ещё одним этажом выше левые идеи могут приобретать лишь реформистскую амортизирующую форму, да и то под сильным давлением снизу. Там реально есть что терять и есть что наследовать. Страх и отвращение к «быдлу» и высмеивание «утопистов» являются там любимыми темами.         

– Каков главный посыл твоей книги? Чтобы марксизм стал популярным, его нужно привнести в общество через культурную пропаганду, как это, по мнению многих, пытается делать Жижек?

– О Жижеке…Мне известны четыре больших способа объяснять человека – марксизм, психоанализ, постструктурализм и феминизм. Пожертвовав всякой системностью и перейдя в жанр провокационного предположения, Жижек использует все четыре – поставив марксизм на первое, всё же, место.   

Главный посыл моей книги – марксистам есть дело до всего. Их оптика преображает и альтернативно поворачивает любое явление обыденности или массовой культуры. Если настроить своё сознание таким образом, можно изменить сначала свою жизнь, а потом и нашу общую историю. Я сужу об успехе книги по числу писем, которые получаю на свой адрес, по числу людей, которые узнают, где я работаю и заходят за автографом. Недавно молодой человек, рекламщик, прислал свой вариант обложки для второго издания (мы публикуем этот вариант на титульной странице журнала – прим.ред). Ну и по рецензиям в глянцевых журналах, которые читает средний класс.

За прошедшие два месяца у меня сложился приблизительный портрет читателя – он младше тридцати, гуманитарий, не равнодушен к политике, но четкого выбора пока не сделал, часто имеет или хотел бы иметь отношение к рекламе, пиару, журналистике, иногда к педагогике или рутинной офисной работе, которую презирает.

– Смогут ли левые бросить вызов идеологической гегемонии либеральной буржуазии? Ведь у них нет ни сил, ни ресурсов, ни консолидированной классовой позиции – в отличие от либералов, о которых ты пишешь в главе о «Сноб.ру»?

– Моя мечта – делать «Сноб» наоборот. Я бы даже навербовал для этого людей в России и по всему миру. Но никто пока не даёт мне на это денег, и поэтому я работаю продавцом в книжном магазине. Идеологическая доминация, гегемония перехватывается в несколько этапов. Если объективно накопилось достаточно причин для серьезного исторического шага, в обществе ощущается спрос на новые идеи, модели поведения, новые типы обмена – даже на новую форму выражения вечных эмоций, на новый вариант человека. Дальше появляются люди, которые этот спрос лучше чувствуют в силу своего опыта и образования, и в силу своего таланта пытаются этот спрос обеспечить.

Возможно, я выдаю желаемое за действительное, но мне кажется, я уже вижу немало таких людей среди наших новых художников, литераторов, активистов. Мне кажется, мы находимся на границе важнейшего идеологического сдвига, который вернет в область актуального такие вещи, как революция и социалистический проект. А когда много талантливых людей начинают думать о таких вещах, разные ресурсы подтягиваются к ним сами. Это как в конце 80-ых, когда почти все думали о капитализме – потому что советская система не вписалась в постиндустриальный поворот и на глазах теряла все ресурсы, отдавала их контрэлите, беспомощно разжимая свои партийные руки.

Сегодня капитализм победил, но товарный фетишизм никогда не может завладеть человеком полностью. Даже самый «обычный» человек всегда остается не до конца захваченным рыночной экспансией. Это и есть наш основной ресурс. В каждом остается не поддавшаяся товаризации территория, мечта, игра, ненависть, увлечение и этот внутренний остров независимости внутри каждого и есть главный ресурс левых, когда они это понимают.         

– В книгу вошла колонка «Двадцать лет под огненным флагом», в которой препарируются маргинальные левые сектанты. Российские левые узнали самих себя в образе ее героя?

– Нет, конечно. Все, кого можно более или менее отнести к сектантам, были в восторге от этого текста и говорили мне: «здорово ты их…». Ну и дальше называли своего главного конкурента – другую аналогичную секту. Проблема сектантства ведь не только в людях, в их не творческом, имитационном подходе к делу, но и в исторической ситуации, когда, во-первых никакая личная гениальность ничего вокруг изменить не может. Переход Летова под красный флаг ничего политически не изменил – это смотрелось как самоубийственная солидарность с обреченными.

А вторая причина сектантства в том, что самостоятельные амбициозные люди в такие межреволюционные периоды идут куда угодно – в бизнес, в аполитичное искусство, в буддисты-путешественники, в циничные политтехнологи, в либералы, просто уезжают за границу или запираются в частной жизни, посвящая себя полностью воспитанию детей. Левым в такие периоды достаются в основном неудачники, невротики с цикличным сознанием. Политическое сектантство решает их психологические проблемы идеально.  

– Как ты считаешь, левые сами виноваты в том, что находятся в общественной изоляции – или это вызвано объективными  общественными условиями текущего момента?

– И то и другое, как я уже сказал. Ещё недавно ситуация была сильнее нас и все чуткие люди это чувствовали. Поэтому левые были мало кому нужны и интересны. Но сейчас всё на глазах меняется в нашу сторону, становится важнее личный фактор – ваш талант, способность общаться, энтузиазм, дерзость и даже наглость. Нас уже больше, чем мы привыкли видеть. Чтобы прозевать эту новую ситуацию, нужно быть выдающимися идиотами. Но такой выдающийся идиотизм в истории всё же очень редок.   

– Что представляет собой современная российская левая культура? Что тебе в ней наиболее интересно?

– Кроме хорошо тебе известной группы «Барто» с их щемящей русской версией Игги Попа в «Пассажире»?

Если честно, в свои 36 лет я чувствую себя свободным от того, чтобы обязательно интересоваться тем, что слушает или читает антибуржуазная молодежь. Тем более что слушает она разное, от рэпа до Шёнберга. При настроенной оптике и слухе марксист находит классовую актуальность и революционную рецептуру практически в любом культурном продукте – вне зависимости от того, что вкладывали туда его авторы и как его правильно полагается потреблять. Я вот вчера посмотрел «Время» – идеальный фильм об окончательной победе биополитики капитализма. А потом мне прислали ссылку на «Эх, Люли—люли» Псоя Короленко, в двух частях. Если бы я создавал новую компартию, то сделал бы этот текст, соединив обе части, нашим гимном. И на съездах мы бы пели его вместо «Интернационала» – сохраняя при этом всю самоиронию автора, что тоже очень важно.

Самый же очевидный  культурный тренд последних лет – это увлечение нового поколения современных российских художников марксизмом: Арсений Жиляев, Иван Бражкин, Давид Тер-Оганьян, Николай Олейников, Дима Виленский и многочисленная группа «Что Делать?» с одноименной газетой, новые акционисты из «Народной Доли». Похожие вещи происходят и в литературе – Павел Арсеньев и всё, что связано с питерским альманахом «Транслит», издательство Кирилла Медведева. Среди молодых философов и культурологов – Тимофеева, Пензин, Сафронов. Нечто «лево-радикальное» появляется даже в откровенно попсовом слое – например, романы «Капитализм» и «Коммунизм» Олега Лукошина, с которым мы попали в этом году в шорт-лист премии «Нонконформизм».   

– Ты выступаешь одним из организаторов движения «Оккупируй Москву». Считаешь, что такой формат акции может иметь успех в России или в Украине?

 – Ну, во-первых, у нас там нет организаторов и организуемых – и это принципиально. Структура абсолютно горизонтальная и сетевая. Я всего лишь помог провести первое большое собрание, что-то предлагаю, как рядовой активист, участвую в написании манифеста и собираюсь заниматься информационной поддержкой движения. Ну и самими акциями, конечно. Ещё год назад я бы скептически отнесся к подобному проекту. Сегодня наоборот, я удивлен происходящим и считаю «оккупай» очень перспективным начинанием. Очень большое число людей готовы как-то в этом участвовать. Для кого-то это западная мода, кого-то реально «заебал офис», кто-то дозрел до идеи, что капитализм и демократия больше вообще никак не совместимы. Конечно, у истоков этого проекта стоят левые активисты и радикальные художники – но каждый день подключается все больше новых людей. Тут важно, что это именно движение людей, а не партий. И очень скоро при таком росте симпатизантов проект приобретет совершенно другое лицо, заранее предсказать которое невозможно.      

– Какой должна быть программа такого движения – чтобы оно не превратилось в игру, в тусовку патентованных леваков и субкультурной богемы, а стала понятной среднестатистическому «нормальному человеку»: рабочему, клерку, обывателю?

– Ну, во-первых, я не против того, чтобы в антикапиталистическом действии сохранялся элемент игры. Игра помогает  человеку почувствовать себя тем, кем ему не позволяет стать социальная реальность – и это важнейший ресурс сопротивления. В любой революции, начиная с французской, присутствовал важнейший театральный элемент. Это была игра, в которой люди жертвовали своими и чужими жизнями, не желая возвращаться к «серьезности», «нормальности», «естественности» и другим отвратительным реакционным понятиям.

Я вообще за то, чтобы революция востребовала не только рациональную, но и иррациональную сторону людей. Если классовая теория и освободительная стратегия присутствуют у нас вместо капитала и торговли, то подавленные и до конца не осознанные самими людьми желания – это наша нефть.

Программа движения пока получается образцом благожелательной банальности – и так, наверное, и должно быть. Потому что программу ведь никогда никто не читает – и это, наверное, правильно. Более того, её и не выполняет никто никогда после победы. Она сразу меняется. Ещё ни одно движение в истории людей не добилось успеха потому, что у них была правильная программа. И наоборот, люди у которых ерунда вместо программы нередко совершали прорывы и необратимо меняли историю – просто потому, что обладали каким-то коллективным преимуществом – адекватным ситуации стилем, лексикой, решительностью или технологией. 

Я думаю, что за полгода необременительных веселых акций, встреч, дискуссий, уточнений нашего маршрута, примерно к маю месяцу мы получим вполне достойную российскую версию «оккупаев». Начнется ли с этого международного движения мировая революция? Вряд ли. Будет ли оно участвовать в глобальном изменении политической системы мирового капитализма? Я почти уверен, что да. Это как «антиглобализм» – только лучше и с гораздо большей массовой поддержкой самых обычных людей.           

– Твоя статья «Протест в «Большом городе». Опыт классового прочтения либеральной пропаганды» вызвала раздражение либеральной публики. Среднестатистический российский интеллигент, мечтающий заменить Путина на Ельцина в лице Ходорковского, молится на те самые ценности, против которых выступают протестующие на Уолл-стрит люди. Можно ли преодолеть это противоречие? Или интеллигенция на несколько поколений потеряна для антикапиталистической борьбы?

– Потеряны только те, кто старше тридцати. Те, кто моложе, скоро будут нас учить делать революцию. Я очень рассчитываю на склонную к рефлексии молодежь из среднего класса.  Да, часть столичных политизированных хипстеров и их родителей-антисоветчиков на статью смертельно обиделись. Зато другая часть не менее модных молодых людей были в восторге, признавались мне, что наконец-то поняли, кто такие левые, и вполне готовы себя к ним отнести. У статьи был запредельный рейтинг и число перепостов. Наверное, мне удалось в ней провести актуальную линию классового фронта.

Таким же проведением линии, обозначением границы новой общности, стало этой осенью наше коллективное письмо против Латыниной, или книжная ярмарка «Новая площадь» в Политехе, где две трети мероприятий организовывали молодые люди левых или крайне левых взглядов.

Что касается Ходорковского, то в отличие от многих его фанатов я имел удовольствие однажды с ним встречаться. Это человек поздне-комсомольской выделки, с блуждающими глазками и предельно конформистскими, даже лакейскими манерами. Он рассказывал нам о том, какие ненадежные в Сибири люди добывают для него нефть. Когда цены на неё упали и он терял состояние на каждом проданном барреле, они не захотели входить в его положение и продолжали тупо требовать зарплату. А когда денег не дождались, то пошли громить его конторы и офисы. После восстановления порядка и усмирения развоевавшегося «быдла» Ходор приехал разбираться и посмотреть в глаза виновным. Ему доставляло садистское удовольствие вспоминать, как они стояли перед ним чуть ли не на коленях, каялись, говорили что «бес попутал» и умоляли вернуть им работу. Так что я отношусь к тем, кому нравится, что Ходор сидит. Хоть кто-то из них.           

– Ты пишешь: «левые должны предложить обществу другой путь и сценарий, а не другую скорость деградации… для этого левым нужен большевизм мышления». Что есть «большевизм мышления», и каким ты видишь этот «другой путь»?

 – Ну, другой путь в самых общих чертах сформулирован в «Коммунистическом манифесте».  Плюс новые технологии и новые знания о внутреннем устройстве нашей психики и нашего языка, которые дал нам двадцатый век. Другой путь – это наш эволюционный переход от удовлетворения прежних потребностей, связанных с внешней нехваткой чего-то, к реализации самой высшей потребности, связанной с внутренней полнотой, потребности в самораскрытии, самоактуализации каждого. Современное классовое общество не позволяет большинству людей дорасти даже до осознания такой потребности – не говоря уже о её реализации, которая невозможна без свободной коллективной работы, не имеющей вообще ничего общего с отчужденным наемным трудом наших дней. В этом смысле большинство современных людей не вполне взрослые люди. Они приостановленные – точно так же, как животные, выросшие на привязи и в неволе, которые не реализуют в полной мере своих природных инстинктов и замирают на инфантильной стадии развития, зависимой от хозяина. Вся разница только в том, что наша высшая потребность не задана врожденно – она формируется из самой социальности и из развитой способности к общению. 

А «большевизм мышления» заключается в том, чтобы просто отважиться на победу. Мы очень часто говорим радикальные слова и призываем людей к преображению общества – но внутри, наедине с собой, всё равно смотрим на себя из некоего будущего, в котором всё устроено примерно как сейчас. Это всё тот же капитализм – но только в нём есть сильные влиятельные левые и от них что-то иногда зависит, в этом весь кайф. Такая оптика делает нас внутренне слабыми, фрустрированными, безвольными. Нам становится всё равно, насколько хорошо мы делаем свою политическую работу – потому что мы чувствуем, что говорим людям приятную неправду про будущий социализм. Мы превращаемся в автомат для аплодисментов и повторения лозунгов, так же как многие люди превращаются в насос для перекачки капитала. 

Это всё равно, что быть священником, который не верит в бога – но считает, что с верой людям лучше.  Большевизм мышления начинается с того, что мы смотрим на себя из другого будущего, в котором нет капитализма, всё принадлежит всем, и дети не знают, как выглядели деньги. Ну, в музее может быть выставлена долларовая купюра, как сейчас флаг со свастикой в витрине можно увидеть. Если мы всерьез рассчитываем на такой результат наших действий, это делает нас другими, заставляет иначе тратить энергию, знания, время. Это заставляет нас побеждать, и даже в каждом поражении находить ценный урок для нашего сопротивления. Это настоящее политическое удовольствие – участвовать в «снятии» частной собственности, государства и семьи.    

– Но видишь ли ты этот «большевизм» у участников американских оккупационных акций?

– Я их не идеализирую ни в коем случае. Их общее настроение, если его политически сформулировать, примерно такое: «верните нам социал-демократию – где она?», «верните социальное государство тридцатилетней давности – куда оно делось?», «сократите разрыв между нижним и верхним этажами», «почему профсоюзы перестали влиять на законотворчество?».  Но думаю, что простое возвращение этих вещей в условиях однополярного мира и глобального кризиса маловероятно. Да и не бывает в истории никаких «возвращений прошлого» – так всегда называют приход чего-то очень нового, просто чтобы сделать вид, что мы это новое заранее знаем. Поэтому я думаю, что новое глобальное движение «оккупаев», «возмущенных» и всё, что из них в ближайшие годы вырастет, это очень важное продолжение традиции  сопротивления и альтернативы капитализму – даже вне зависимости от того, насколько расплывчаты и абстрактны сегодня их лозунги. Прежде всего в лагере «Либерти» важны не лозунги, а опыт – прямая демократия, общие ресурсы, творческий активизм.

Когда я писал про «большевизм мышления», я больше имел в виду наше общество, а не США или Европу, о которых я знаю меньше и думаю реже. Большинство тех, кто ночуют сегодня в парке «Либерти» – это политизированная богема и студенты из неплохо образованных семей. В детстве их наверняка воспитывали по Монтессори, потом растили с учетом идей Фромма, Маслоу и Иллича, а дальше они уже сами  читали Фуко и Делёза. Откуда в них возьмется «большевизм»? Он был бы  не адекватен их семьям, их классу, их культуре. Большевизм возможен при политизации неблагополучных кварталов. Он появляется там, где у капитализма не было никакой «социальности». Большевизм это политический романтизм для тех, кому нечего терять и кто привык бороться за всё, что у него есть – а не для мягких начитанных мальчиков и девочек, с детства привыкших получать подарки.    

Беседовал Андрей Манчук